Письма о русском экзистенциализме

В «Бобке» показано существование людей, обреченных природой на близкую смерть[181]. Однако в сроках ли тут дело? Все герои – протагонисты Достоевского также обречены на смерть более или менее скорую. Потому откровенные диалоги, обнажающие их «идеи», действительно, по сути мало отличаются от разговора оживших мертвецов (диалога «карнавализованного»). То, что романные истории у Достоевского чреваты скандалами и истериками, вполне закономерно, – подобно ядовитому туману, стихия достоевщины пронизывает все сюжетные извивы. Наш экзистенциалист Лев Шестов прав: в «Записках из подполья» представлен именно тот человеческий тип, то «сознание», которое затем воспроизводится и в романах. Раскольников и Иван, Версилов и Ставрогин, Кириллов и Шатов и т. д. – все герои – идеологи Достоевского суть люди «подпольные», которые из хаоса копошащихся в их умах помыслов родили, сформировали каждый свою «идею», которую приняли за истину. Все они подобны Антуану Рокантену в их имманентном существовании, у всех оно абсолютно «тошнотворно» – безблагодатно, безысходно – абсурдно. «Тошнота» Сартра – это не просто история французского мальчика: это литературоведчес кий феномен, интерпретация произведений Достоевского – от «Записок» до «Братьев Карамазовых» и, конечно, возрождение смыслов «Бобка». «Литературовед» Сартр, как и Шестов, свел Достоевского к «Запискам» и, подобно Бахтину, увидел в протагонистах «романов – трагедий» русского писателя «живых мертвецов» «Бобка». Вот только «карнавальный смех» в мире Сартра очень уж сильно «редуцирован» – заменен «тошнотой» и ее деривациями. Да простят меня те, кто настаивает на христианстве Бахтина: Сартр – больший христианин, чем Бахтин, ибо томится в земном аду, страдает от «тошноты» и ищет смысл «существования» – ищет Бога. Бахтин же любуется «карнавалом» (а также восхищается «Бобком») и, называя карнавальные вольности «божественной свободой» (с. 212 второй редакции), по сути признаётся в своем пристрастии к «богам» «весёлой преисподней»…[182] Перехожу к самому для меня интересному – фундаментальному и неисследованному вопросу: как быть с сугубой «духовностью» Достоевского, приписанной ему философами Серебряного века (с которыми по – своему согласился и Бахтин) и в которую уверовали люди нашего поколения? Стихия достоевщины, карнавальность – это антипод высокой христианской духовности; «весёлая преисподняя» – среда обитания духов падших, одержащих, как например, у Сартра, палачей и садистов, превращающих в идиотических болванов мазохистов. Но как многозначно русское слово «дух»! Не в этом ли коренятся все нелепости, связанные с Достоевским, – к примеру, миф о нем как о писателе чуть ли не православном? Кстати, завязка «Бобка» – как раз указание на двусмысленность «духа»: есть дух тлетворный и дух церковный, и второй смысл рассказчиком – действительно, карнавально – т. е. кощунственно диффамируется. Мне, дорогой друг, близко традиционно – христианское значение слова «дух»: с ним я связываю бессмертное – и непременно субстанциальное начало человека, его глубинное «я», непостижимо причастное Богу, чтó традиционно обозначается как Божии «образ и подобие». Духовная жизнь человека предполагает, во – первых, признание в себе этого начала – присутствия Бога в недрах своей личности, а затем усилие укорениться в нем и действовать в сознании интимной близости Бога, со всей мерой ответственности перед Ним. Описанием, со знанием дела, сферы человеческого духа (трансцендирующего в область Духа Божия) для меня являются сочинения христианских подвижников. Из них мы узнаём о духовной брани – борьбе с помыслами и страстями, о молитвенных состояниях, даже и высших – о «ви́дении Бога» (архимандрит Софроний Сахаров). Чтение духовных текстов вовлекает нас в высокий опыт их авторов, сообщает благодать. Преподобные Исаак Сирин и Макарий Египетский, Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник, праведный Иоанн Кронштадтский и Антоний Сурожский (называю знакомых мне и любимых авторов), действительно, видели дух внутренним зрением и сумели показать его нам, незрячим, – во тьме и сени смертной этим людям воссиял немерцающий свет. Дух – реальность сокровенная, драгоценная: подвижник полагает жизнь на то, чтобы открыть ее в себе самом и, утвердившись в ней, восходить к Богу. Аскетика – это великая наука, многовековая традиция, аскетическая метафизика основана на практике сонмов христианских святых. Такой подлинно христианский экзистенциализм стал слишком трудным для нынешнего человека. Уделом единиц оказался и христианский смысл слова «дух», – его стали подменять смыслами доморощенными.