Письма о русском экзистенциализме

Однако в слово «дух» русские мыслители вкладывали смысл отнюдь не христианский. Для Бахтина дух это «последняя смысловая позиция личности», попросту говоря, мировоззрение, чтó следует из важной для исследователя фрагментарной бахтинской работы «К переработке книги о Достоевском»: «Мировоззрения, воплощенные в голосах. Диалог таких воплощенных мировоззрений, в котором он сам [Достоевский] участвовал»[184]. Бахтин при этом замечает, что первоначально в творческом сознании Достоевского возникали как раз эти самые мировоззрения – идейная система будущего романа; в сюжетные же судьбы героев диалог идей облекался лишь на втором этапе. Быть может, я что – то недопонимаю, но подобные произведения всегда относились по ведомству философского романа, возникшего задолго до Достоевского. Вклад последнего – как бы полное воплощение, экзистенциализация «идей»: герои – мыслители живут своим воззрением, существовать для них означает деятельно «разрешать мысль». Так, Раскольников живет мыслью о дозволенности убийства, а Кириллов – убежденностью в великой ценности самоубийства, Иван не принимает мира и, по сути, его Творца, Дмитрий Карамазов – идейный гедонист, а его отец Фёдор – сладострастник и т. д. Все эти виды существования вполне подходят под Сартрову метафору «тошноты», протагонисты же Достоевского – это герои типа Антуана Рокантена (чей прототип в свою очередь – персонаж «Записок из подполья»). Такому воистину «тошнотворному» миру, где одержимый студент с топором крадется к дому будущих жертв, где «бесы» вьются вокруг бутафорского «Ивана – царевича» и пытаются «карнавально» его «увенчать», – где сластолюбивый старикашка вожделеет «Грушеньки» и вечность кажется темной «баней с пауками» и т. д., и т. п., Достоевский противопоставляет одних «лубочных» (Мережковский) монастырских старцев, в ключе Соловьёва мечтающих о грядущем превращении государства в Церковь, да русского инока Алёшу, чья «идея» за пределами романного текста мало – помалу рассыпается, чтó следует из черновиков Достоевского к продолжению романа. Бредовые «идеи» героев Достоевского – это не дух, не обнаружение бессмертного ядра личности, но иллюзии – прельстительные «мечтания», «помыслы» в категориях аскетики. Герои с ними отнюдь не борются, но, по Бахтину – доводят их до конца (как правило, весьма мрачного), пользуясь «свободой», дарованной им «автором». В лучшем случае это имманентное экзистирование, психология, но никак не жизнь духа. Серебряный век исчерпал себя, в частности, в герменевтике, обращенной на Достоевского. Будем – ввиду, кстати, близящегося юбилея писателя (1821 – 2021) – ждать здесь прорывных открытий, которые оставят позади миф о «тайновидце духа», – миф, который по – своему передал и Бахтин.

Исчерпанность мифа о духовидчестве Достоевского сказывается, в частности, в том, что Бахтин в книге о Достоевском 1963 года сам опровергает этот, прежде близкий ему миф, – опровергает, понятно, концепцией карнавальности «поэтики Достоевского». В первой, 1929 года, редакции книги «плюралистический» мир «полифонического романа» Достоевского уподоблен «церкви, как общению неслиянных душ, где сойдутся грешники и праведники»[185]. Конечно, такое – сугубо имманентное, профанно – мирское понимание Церкви выдает слабое знакомство Бахтина с богословием, что, впрочем, сейчас не так важно: само слово «Церковь» предполагает возможность общения существ духовных. Но вот поздний Бахтин мир Достоевского онтологически определяет как «ад» – «карнавализованную преисподнюю», где в атмосфере «карнавальной откровенности» «релятивизуется всё, что разъединяет людей» и между ними устанавливаются «вольные фамильярные контакты». Это уж совсем не похоже на Церковь – тем более, что Бахтин называет «гнилыми верёвками», «тяжелым и мрачным обманом» «ложно – серьёзные» «моральные устои и верования». Кладбищенское «веселье» «Бобка», с его «заголимся и обнажимся», Бахтин ничтоже сумняся распространяет на все произведения Достоевского. При этом дирижирует карнавальным коллективом сам автор: «Решающее свое выражение [карнавальный] редуцированный смех получает в последней авторской позиции». Новоиспеченным нашим православным – почитателям «верующего» Достоевского – надо бы вдуматься в такую ее бахтинскую характеристику: «Эта позиция исключает всякую одностороннюю, догматическую серьезность, не дает абсолютизироваться ни одной точке зрения».