Письма о русском экзистенциализме

Да, о смерти Бахтин рассуждал в принципе так же, как Сартр. Но, в отличие от последнего, он, как всегда, прибегал к герменевтическому дискурсу – апеллировал к «поэтике Достоевского», который, по его наблюдению, «никогда не изображает смерти изнутри». «Сознание ‹…› бесконечно», «смерти ‹…› изнутри ‹…› не существует вообще», ибо «начало и конец, рождение и смерть» принадлежат объективации. «Сознание для себя» – вот «самый главный» «предмет изображения в мире Достоевского», и смерть его «не задевает»[189]. «Личность не умирает. Смерть есть уход»[190]: в комментариях к Достоевскому звучат, по – видимому, убеждения позднего Бахтина. В раннем трактате «Автор и герой…» свою веру (остающуюся загадочной) Бахтин сплетает с «архитектонической» философией, которая – аналог феноменологической онтологии Сартра. Возможно, Бахтин, как и мыслители Серебряного века, хотел философски подкрепить собственную веру. В этой последней я нахожу квазихристианскую основу, которая модифицирована представлением В. Соловьёва о спасении через эротическую любовь. Такой любовью движим автор (я – для – себя, субъект) по отношению к создаваемому им герою (это другой – для – меня, – объект, но лишь отчасти). «Эстетическое» (т. е. пространственно – временнóе, согласно «трансцендентальной эстетике» Канта) отношение автора к герою, в соответствии с поздним соловьёвским трактатом «Смысл любви», уподоблено «спасению» героя – дарованию ему бессмертия в художественном мире[191]. Бессмертной при этом оказывается душа героя, другого, – стянутое в «смысловое целое» его бытие во времени (существование по Сартру). Я же – для-себя не в состоянии – по «архитектоническим» причинам – эстетизировать, т. е. «завершить» свою душу, представить ее как форму. «В себе самом я живу в духе», – пишет Бахтин в ключе Бердяева, – и «с точки зрения самопереживания, интуитивно убедительно смысловое бессмертие духа»[192]. По – видимому, первичная бахтинская интуиция «смыслового бессмертия духа» та же самая, что интуиция отсутствия смерти для субъекта, естественная для Сартра. Здесь для меня весомое подтверждение экзистенциалистского сходства их «идей». И во всем корпусе своих трудов Бахтин выступает как агностик сартровского типа.

Дорогой профессор! Не знаю, убедила ли я Вас, что наш литературовед Бахтин в действительности, при правильном понимании его воззрения, – философ – экзистенциалист, чей диалогизм (русский Бубер!) – это учение о бытии человека, облеченное в «эстетический» дискурс. Лично для меня это стало полностью очевидным благодаря сравнению Бахтина с Сартром. Сходство их подходов к тайне человека и отношений между людьми поразительно. Вот если бы кто-нибудь из Ваших университетских коллег предложил своим ученикам диссертационную тему – сравнение «Автора и героя…» с «Бытием и ничто»! Мне кажется, Бахтин острее, чем Сартр чувствует человеческие «ячесть» и «другость», тоньше и проникновеннее схватывает оттенки их взаимных отражений. Этическое настроение просветляет бахтинский агностицизм, тогда как учение Сартра проникнуто «подпольным» томлением и безнадежностью. Впрочем, я отнюдь не «сартровед»! А будучи бахтиноведом, я использую сартровский экзистенциализм лишь как специфическое зеркало, помогающее мне выявить ряд аспектов экзистенциализма Бахтина.

Прощайте пока. В следующем письме я предполагаю обосновать для Вас причастность Бахтина к традиции экзистенциализма русского.

31 июля, Старый Городок

Письмо шестое: М. Бахтин и философия Серебряного века

Дорогой коллега!