Письма о русском экзистенциализме

В этом году у нас под Москвой небывалое лето. В конце июня метеорологи объявили, что начинается погодный сентябрь – и попали в точку. Осень вытеснила лето ледяными ветрами июля и начала августа. «Распалась связь» сезонов, – «время вышло из пазов»: не симптом ли это постепенного осуществления обетования – «времени уже не будет» (Откр. 10, 6)? Потоп, свидетелями коего стали десятки тысяч жителей Дальнего Востока и Сибири; огненный океан, охвативший миллионы гектаров (!) тайги: толкуя язык Природы, можно в этих катаклизмах также увидеть указание – и на конец первого мира, и на будущую гибель второго («Огонь пришел Я низвести на землю»: Лк. 12, 49). И вот народные волнения – напоминание о «хаосе», который «шевелится» под той возней, которой является функционирование общества потребления… Но апокалипсические знаки ничего не меняют в жизни христиан, исполняющих свое земное дело. Осмысление возможно большего пространства русской культуры ХХ века – вот в чем я вижу свой жизненный долг. Сейчас мне хочется обратиться к теме, которую следовало бы поднять давным-давно, – я имею в виду преемство философии М. Бахтина по отношению к мысли Серебряного века. К фигуре Бахтина можно, как к слону из притчи, которого исследуют несколько слепцов, подходить с разных сторон. В прошлом письме к Вам я попыталась, привлекая воззрения Сартра, определить тип бахтинского экзистенциализма. Но Бахтин, по – видимому, должен быть наследником идей предшествующей русской философии. Попробую поставить эту проблему, странным образом обходимую бахтиноведением.

Бахтину довелось жить в советскую эпоху, и, философствуя, ему приходилось мимикрировать под марксизм. Хотя он, надо думать, неплохо знал труды мыслителей Серебряного века, их имен он старался не вспоминать. Поэтому в 1960-е годы, когда сочинения Бахтина были обнародованы, многим он казался уникальной, словно с неба упавшей фигурой. Сам он был склонен скрывать питавшие его источники. Скажем, свой главный труд «Проблемы творчества [поэтики] Достоевского» он начинает полемикой с предшественниками; но, полагаю, что Б. Энгельгардт, Л. Гроссман, С. Аскольдов, которым он оппонирует, – персонажи для Серебряного века даже не второстепенные. Философская критика в «списке литературы» к книге о Достоевском представлена мимолетным упоминанием ряда имен: названы «Розанов, Волынский, Мережковский, Шестов и другие»[193]. Их концепции Бахтин с ходу отвергает за то, что «идеологические тезисы» Достоевского они усваивают «одному сознанию» автора, «монологизируя» тем самым «диалогическую», согласно теории самого Бахтина, поэтику его романов. Интересно, что Бердяев – автор великолепных работ о Достоевском (причем, как я собираюсь показать в дальнейшем, его книга 1921 г. «Миросозерцание Достоевского» является содержательной основой для формально – литературоведческой бахтинской концепции), – попал у Бахтина в разряд «других». Бахтину очень хотелось казаться самобытным, и это ему удавалось. Но мысль Серебряного века не могла не пропитать всех пор воззрения Бахтина, хотя он и называл свое учение «первой философией» – идущей не от предшественников, а от самого бытия. Мне придется свою проблему формулировать в старых терминах – говорить о причастности Бахтина к традиции философии Серебряного века, и вместе с тем – о новаторском его прорыве за ее пределы.