Письма полковнику

Она устала. Она нечеловечески устала. А значит, надо разуться, снять колготки и лечь на диван, ногами на валик. Три простых движения — или четыре, считая с короткой цепочкой шагов по комнате. А если еще переодеться в домашний халат… нет, это было бы слишком. Неподъемно, как стопка бетонных блоков на соседней стройке. Хотя бы колготки и диванный валик. Всего несколько шагов…

Сидела в коридоре на тумбочке для обуви. Не встать. Не пошевелиться.

Кто-то, столкнувшись с непостижимым, враждебным, безликим, — спасается, действует, да хотя бы думает, пытаясь разобраться в происходящем. Она, Эва, просто впадает в ступор. Тупой ступор без движения тела и мысли. Так было всегда. Всё, на что ее хватало, — замереть, окуклиться и как-то пережить. А пережить можно всё. Даже смерть. Даже собственную, не то что чужие. Она знает.

Хорошо, что сегодня больше никуда не надо идти. И завтра. И послезавтра. И в понедельник. Запереться в скорлупе, отлежаться на диване… до дивана еще нужно добраться. Потом. Потом постепенно, одно за другим, начнут проклевываться основные рефлексы, реакции, чувства. И когда наконец наберется полный комплект, совместимый с жизнью, окажется, что она всё равно опоздала. Любые резкие движения бессмысленны, поскольку время не имеет обратного хода. Ни на двадцать лет, ни на неделю, ни на несколько секунд. Она опоздала уже. Так какая разница?

Пахло ванилью. До сих пор пахло ванилью, потому что приготовленного на тридцать человек одному хватит практически на месяц. Правда, не в такую жару. Скоро придется все это выбросить. Черствые остатки пра… Да, праздника. Можно и так сказать.

За день до похорон отца она стояла у плиты, высаживая на противень ряды именинных пирожных. Назло? Кому? Да нет, не назло. Просто она уже тогда начинала чувствовать, как возвращается невидимое, беспощадное. Оно пронизывало их жизнь всегда, но должно было кончиться с его смертью. Ничего не кончилось. Наоборот.

И она не отменила, оставила себе этот праздник — вопреки собственным чувствам, приличиям, здравому смыслу. Она действительно их ждала: толпу двоечников, нимфеток, хулиганов, спортсменов, отличниц, наркоманов, лодырей, панков, геймеров, скрипачей, зубрил, рокеров, прогульщиков, подлиз… Она никогда не была хорошим классным руководителем. Они никогда ее особенно не любили. У них было масса и мелких, и мерзких недостатков — и одно достоинство на всех.

Они не могли иметь к этому отношения. Слишком юные. Слишком другие. Не могли.

Теперь она так не думала. Впрочем, она не думала вообще. Ни о чем.

Со школой, слава богу, покончено. Может, и не стоило вот так сразу класть на стол заявление, написанное прямо в коридоре, размашистым почерком, корявым от капель краски на стене. Может, директриса вообще собиралась задействовать другие, вполне традиционные рычаги воздействия. Но рисковать не было сил. Еще одной порции шантажа — даже грубого, доморощенного — Эва не выдержала бы. Впала бы в ступор еще там, в директорском кабинете. Смешно.

А так сил хватило на многое. Довести до конца экзамен, так же, как и начинала — функционально, беспристрастно.

Собственно, после подачи заявления она могла бы этого уже и не делать. Очень может быть, что экзамен с такими результатами руководство предпочтет признать нелегитимным, и весь класс заставят пересдавать новому педагогу. Но ребятам полезно узнать о себе правду. Маленький кусочек правды о крохотной и далеко не самой важной части жизни — знаниях в области родной литературы. А ни на какие другие области учительница и не должна претендовать.

Средняя оценка по классу — пять-шесть. Девять человек с неудовлетворительными отметками направлены на переэкзаменовку. И один, Сергей Старченко, получил двенадцать баллов. Он единственный знал на двенадцать.

Затем Эва поехала на квартиру отца: цивил на похоронах сказал, что печати сняты, и она решила не откладывать. Там надо было убрать и проветрить. Собственно, и убрать, и проветрить следовало самое малое месяц назад. Как всегда, проявив твердость, преодолев сопротивление отца, а лучше всего — выждав момент, когда он заснет. По-другому не получалось. Полковник Роверта ненавидел открытые окна, потому что за ними обитала жизнь. Чужая, чуждая и вроде бы вполне счастливая; он предпочитал ее игнорировать.

Полковник Роверта боялся открытых окон.

Ненависть была сильнее страха, она глушила его, как рыбу динамитом, парализуя и переворачивая кверху брюхом. Но если Эва могла бы наплевать на отцовскую ненависть, широко распахнув створки и впустив солнце и воздух, то поступить так же со страхом — а значит, и с гордостью, честью, стыдом — было сложнее. Гораздо сложнее. Донельзя.

Тем более что отец, как всегда, оказался прав.

В его квартире привычно пахло книжной пылью, прокисшей пищей, старостью. Непривычно — куревом, перегаром и едкой парфюмерией ментов и журналистов. Оба набора запахов существовали параллельно, не смешиваясь, словно вода и подсолнечное масло в одном стакане. От обоих надо было избавиться.