Письма полковнику

Эва начала с кухни, где сконцентрировались следы чужаков: затоптанный пол и забитая раковина, тарелки, превращенные в пепельницы, и хрустальные фужеры, из которых пили кофе, полки в снегу рассыпанной муки и распахнутый холодильник в черной плесени… Из бара исчезли бутылки коллекционных коньяков и вин; мародеры, думала она с отвращением, уничтожая тряпкой застарелую грязь и свежие отпечатки чужих пальцев. Отец запрещал даже прикасаться к этим бутылкам, приберегая их до неизвестно каких времен. Теперь они, наверное, проходят как вещественные доказательства. По закрытому и никому не интересному делу.

Она распахнула окна: ручки повернулись легко, без малейшего сопротивления. Наверное, эти, покурив и выпив кофе на чужой кухне, тоже по-хозяйски проветривали ее. А затем опять курили, опять варили кофе, украшая плиту коричневыми звездами… Плиту Эва малодушно оставила на потом. Прошла в комнату.

Солнечный луч лежал на полу узкой пунктирной линией, пробившейся сквозь портьеры и жалюзи. В рассеянном столбе света покачивались чешуйки пыли. Со всех сторон наползали книги — плотно сомкнутыми челюстями корешков, кое-где со щербинками нестандартного формата. Эва провела кончиками пальцев по собранию чьих-то сочинений: пыли, разумеется, не было. И нумерация томов: пятый-шестой-седьмой, первый-второй-третий… Вынимали пачками, а затем ставили на полку как попало. Что искали — деньги, документы, письма? Глупо. Отец никогда не прятал деньги и тем более документы в книгах. А письма… да ему никто и не писал. Только она. Давно.

Письменный стол, конечно, тоже перерыли до основания. Выдвигать ящики и убеждаться в этом она не стала. Лучше сначала перетрясти вещи в шкафу и убрать с дивана белье и наваленную грудой одежду. Бесформенная груда, Эва запомнила, громоздилась там еще в тот день… значит, это не следы обыска. Наверное, отец искал мундир. Лиловый мундир, который она сама много лет назад упаковала в непрозрачный пакет, переложив веточками лаванды…

Запах лаванды. Слишком застарелый, слишком сильный, чтобы его полностью перебила вонь мусорного бака. Если б не запах, Эва не обернулась бы. Не остановилась. Не заметила…

Но этого не могло быть! Она же видела: восковой подбородок над лиловым воротничком. Там, на похоронах… Полковничьи погоны и золоченые нашивки на рукаве. Лоснящиеся до бликов складки сукна, искры непотускневших почему-то пуговиц… и белые перчатки.

Фальшивка.

В гробу на нем был фальшивый мундир, и она знала об этом уже тогда.

А в тот день, когда отец застрелился, когда она узнала об этом из радионовостей в машине физика Лимберга, когда взбежала по ступенькам, едва не пропустив этаж, когда так боялась опоздать, хотя опаздывать, по сути, было уже некуда… Пахло ли тогда в его комнате лавандой?!

Табаком. Чужой парфюмерией. Порохом. Кровью. И, в общем, всё.

А настоящий мундир Лилового полковника — на плечах бомжа, который, похоже, только что выудил его из мусорного бака. Напротив ее подъезда. На другом конце города.

Каким образом? Кто?! Зачем?!

Вопросы кружили вокруг, наседали, словно назойливые насекомые. Но не было сил. Даже на то, чтобы, встряхнувшись, отогнать их прочь. И тем более чтобы попытаться на них ответить. И они садились, непуганые, на ее поникшие плечи, наглея и множась: почему?.. когда?.. как?.. что же теперь будет?..

Из комнаты донесся телефонный звонок. Цивил? Директриса? Или, может, Лимберг? Ну и пусть. Позвонит и перестанет.

Звонки методично, один за другим, прессовали голову вибрирующим поршнем. Звонивший, кажется, не собирался сдаваться. На сопротивление, пусть и пассивное, требовались силы. А сил не было. В конце концов оказалось, что гораздо легче встать, пересечь комнату, перегнуться через диванный валик к тумбочке с телефоном. Эва хотела просто приподнять трубку и положить ее на рычаг. Нет, лучше мимо рычага, чтоб не перезвонили. Но вместо этого машинально поднесла ее к уху:

— Алло?

— Добрый вечер, сеньорита Роверта. Позвольте выразить вам наши искренние…

Она не пыталась узнать голос, да что там, даже определить его как мужской или женский… Только язык. На этом языке теперь, после смерти отца, некому было с ней говорить. Во всем городе. Во всей стране. Вообще.

— Вы ошиблись, — тихо бросила на другом языке, на том, который уже десять лет преподавала в школе. И повесила трубку.

…Зато она уже была на диване. Могла лечь и вытянуть ноги. Без помощи рук сбросила туфли, и они с глухим стуком упали на ковер там, возле тумбочки. Стало значительно легче, словно расковали ядро с кандалов… еще колготки. Ладно, колготки — потом.

По потолку тянулась змеистая трещина, голова змеи ныряла за струну для тюля и занавесок. И занавески, и тюль были смяты и загнаны в угол за балконной дверью: бессильный вызов многослойной защите отцовских окон. За стеклом, если смотреть отсюда, наискось и снизу, виднелся чердак дома напротив с темнотой за приоткрытой пыльной рамой. С того чердака, наверное, было бы легко взять ее, Эву, в оптический прицел.