Письма. Рабочие дневники. 1942–1962 гг.

Нам всем очень не хватало культуры, хоть из нас и готовили штабных офицеров со знанием языка. А это неизбежно подразумевает какую-то культурную подготовку. Всему этому пришлось набираться после окончания института в самостоятельном порядке.

Мне, молодому идиоту — страшно вспомнить! — было тогда непонятно, зачем нам преподают историю мировой литературы, историю японской культуры, те области языка, которые связаны с архаическим его использованием.

Сейчас, когда старость глядит в глаза, понимаю, что как раз это и было самым важным и интересным. А тогда…

До сих пор приходится забивать прорехи, а прорехи ужасающие…

Вот для чего, видимо, нужен студенту первоначальный культурный багаж: чтобы не относиться с пренебрежением к тому, чего не понимаешь, и, как следствие, — не халтурить, когда занимаешься предметами, применение которых тебе непонятно.

ИЗ: БНС. БОЛЬНОЙ ВОПРОС

В четвертом классе (1943/44) я учился в Москве. Об этом времени у меня почему-то не осталось никаких воспоминаний. Кроме одного …Какие-то жуткие задворки. Над головой грохочут поезда метро — там проходит надземный участок. Мы с приятелем роемся в гигантской горе металлических колпачков от пивных и лимонадных бутылок — почему-то здесь их скопилось неописуемо много, и мы чувствуем себя сказочными богачами (совершенно не помню, как тогда использовались в нашей компании эти колпачки). И вот мой приятель вдруг объявляет мне (с нехорошей усмешкой), что я — еврей. Я потрясен. Это — неспровоцированное, совершенно неожиданное и необъяснимое нападение из-за угла. «Почему?» — спрашиваю я тупо. Колпачки более не интересуют меня — я в нокдауне. «Потому что Стругацкий! — объявляет мне мой приятель. — Раз кончается на „ский“, — значит еврей». Я молчу, потеряв дар речи. Такого удара я не ожидал. Оказывается, сама фамилия моя несет в себе отраву. Потом меня осеняет: «А как же Маяковский?» — спрашиваю я в отчаянии. «Еврей!» — отвечает дружок решительно, но я вижу, что эта решительность — показная. «А Островский? — наседаю я, приободрившись. (Я начитанный мальчик.) — А другой Островский? Который пьесы писал?..».

Не помню, чем закончился этот замечательный диалог. Вполне допускаю, что мне удалось пошатнуть твердокаменные убеждения моего оппонента. Но мне не удалось убедить самого себя: отныне я знал, что скрыть свое окаянство мне не удастся уже никогда — я был на «ский».

На наш вопрос (Позволено было начать возвращение из эвакуации? Но ведь блокада Ленинграда еще не была прорвана?) БНС ответил так: «Мама очень хорошо понимала, что мы рискуем застрять в Ташле навсегда. И в конце 43-го добилась в Чкалове (за взятку, естественно) справки о том, что больна и требуется срочное лечение в Москве. По этой справке удалось приехать в Москву, где мы целый почти год прожили у тети Мани (маминой сестры). Я кончил там 4-й класс. АН, конечно, тоже был в это время в Москве, но я совсем его там не помню. Я вообще плохо помню Москву 43–44 гг. — так, отдельные кадры. А в конце лета 44-го мы уже в Ленинграде. Огромный пустой город. Дома совсем без жителей. Дыры от снарядов в стенах. Какие-то затопленные баржи в Малой Неве. И совсем нет детей. Только осенью они откуда-то вдруг появились…»

И вот письмо уже с привычным направлением: из Москвы в Ленинград, от АНа БНу, но до постоянного проживания АНа в Москве было еще далеко…

Еще один солдатский «треугольник». На нем адреса: «Ленинград, пр. Карла Маркса, дом 4, кв. 16. Стругацкому Б. Н. // Москва 28 до востребования. Стругацкому А. Н.» Сбоку от адреса печать с гербом и надписью: «ПРОСМОТРЕНО Военной Цензурой 15413».

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 22 АВГУСТА 1944, М. — Л.

Здравствуй, Бебка!