Письма, рабочие дневники. 1967–1971 гг.

«…человек, который никогда в жизни не видел леса, ничего не слышал о лесе, не думал о нем, не боялся леса и не мечтал о лесе, даже такой человек мог легко догадаться о существовании его уже просто потому, что существовало Управление (по делам леса. — Д. Р.)…Я стоял перед этой вывеской… и чувствовал слабость в коленях, потому что знал теперь, что лес существует, а значит всё, что я думал о нем до сих пор, — игра слабого воображения, бледная немощная ложь».

Перец хочет попасть в лес:

«— Тебе туда нельзя… Туда можно только людям, которые никогда о лесе не думали… Зачем тебе горькие истины?

— А зачем же я сюда приезжал?

— Чтобы убедиться. Неужели ты не понимаешь, как всё это важно: убедиться. Другие приезжают для другого. Чтобы обнаружить в лесу кубометры дров. Или найти бактерию жизни. Или написать диссертацию. Или получить пропуск, но не для того, чтобы ходить в лес, а просто на всякий случай: когда-нибудь пригодится, да и не у всех есть. А предел поползновений — извлечь из леса роскошный парк, как скульптор извлекает статую из глыбы мрамора. Чтобы потом этот парк стричь. Из года в год. Не давать ему снова стать лесом».

Перец мечтает о лесе, страстно стремится познать его тайну. Казенный философ «Управления» Проконсул (! — Д. Р.) также много думает о лесе, но его мечта — рационализировать лес, то есть по сути его уничтожить.

«…как преступно мало мы говорим и пишем о нем (о лесе — Д. Р). Он облагораживает, он будит высшие чувства. А мы никак не можем пресечь распространение неквалифицированных слухов, побасенок, анекдотов.

…Дело ведь не в том, был ты в лесу или не был, дело в том, чтобы содрать с фактов шелуху мистики и суеверий, обнажить субстанцию, сорвав с нее одеяние, напяленное обывателями и утилитаристами…

…И подчеркните (когда о лесе будете читать доклад. — Д. Р.), что не болота и трясины, а великолепные грязелечебницы; не прыгающие деревья, а продукт высокоразвитой науки; не туземцы, не дикари, а древняя цивилизация людей гордых, свободных… И никаких русалок! Никакого лилового тумана…»

Но лес не раскрывает своей тайны герою повести, и он в последний раз обращается к своему таинственному «другу»:

«Я не знаю, какой ты. Этого не знают даже те, кто совершенно уверен в том, что знают. Ты такой, какой ты есть, но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный и, может быть, даже благодарный. Мы растеряли всё это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени, мы только строим памятники, всё больше, всё выше, всё дешевле, а помнить — помнить мы уже не можем. Так неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я — один из них, ты, наверное, не различаешь меня в толпе, а может быть, меня и различать не стоит. Может быть, я сам придумал те человеческие качества, которые должны нравиться тебе, но не тебе, какой ты есть, а тебе, каким я тебя придумал…»

И на этот раз ответа от леса нет: Перец его получит — частично — от старого двухтомника, в сумерках пустынной библиотеки (см. выше).

<…>

Лем в «Солярисе» не разгадал загадки жизни. Он даже, наверное, дальше от ее решения, чем Стругацкие в «Улитке на склоне». Ему никакой «старый двухтомник» не указывает пути. Но Лем, как и Стругацкие, не считает, что невозможность познать неведомое должна привести к прекращению поисков. В этих поисках и скрыт подлинный смысл бытия, в них человек познает себя и мир в подлинном измерении.

Как бы ни определять Иное — неведомым, будущим, бессознательным архетипом, Богом, — познание его постулирует отказ человека от своего «эгоантропоцентризма», признание себя существом ограниченным чем-то или кем-то. В этом познании человек обретает себя, но оно несет ему всё то, что человек и сам в себе несет, оно дает ему выход из замкнутого мира, но выход этот может вести и к доброму (путь двухтомника), и к злу (встреча во сне с Океаном), и к жизни, и к смерти. Путь к неведомому ведет человека к раскрытию и достижению своих крайних пределов, но ведет только туда, куда человек сам будет стремиться.

<…>

Публикация в таком издании еще не обозначала статус диссидента, но означала опасную черту: прими Авторы эту публикацию как должное — и всё, возврата к прежнему статусу добропорядочного советского писателя не будет. У себя дома они уже не напечатаются.