Письма, рабочие дневники. 1985–1991 гг.

В. К.: Борис Натанович, есть маленькая деталь. Чем мне всегда не нравилась вот эта «большая» концовка — это неким попранием морально-этических норм ученых. И не только ученых. Они выходят из ситуации лишь тогда и только тогда, когда начинают играть по правилам Тройки. А это, так сказать, вещь достаточно неприятная. Это сеет иллюзии, что любого бюрократа достаточно объехать на кривой козе…

Б. Н. (смеется): Вадим, а вы считаете, что призвать Хунту — это не играть по правилам Тройки?

В. К.: Да, вот здесь я согласен, между прочим, с вами совершенно, что это откровенное признание невозможности выхода из этой ситуации. Но уже сама эта откровенность признания мне, в общем-то, всегда была мила…

Б. Н.: Ну вот, видите, Вадим — это, очевидно, чисто, так сказать, личное отношение у вас.

М. Ш.: Но вы рассматриваете этот конец как поражение Тройки или?..

Б. Н.: Конечно.

М. Ш.: И тем самым… Это же внушает мысль: значит, бюрократия непобедима.

С. Л.: Для того, чтобы убить дракона, надо самому стать драконом.

Ю. Ф.: Конечно!

М. Ш.: Если ты пытаешься как-то играть в эти игры… Либо ты просто в этой системе не участвуешь, либо…

(Невнятная дискуссия, как не стать драконом.)

<…>

B. К.: Вот еще о чем поговорить из последнего чуть-чуть хотелось бы. У вас какая-то читательская почта есть на «Жиды города Питера»? Потому что понятно — критики как таковой по сути дела не прозвучало.

Б. Н.: Читательская почта… (Задумывается.) Что-то вообще было, но я как-то… Вы знаете, «Жиды…» — они как-то… Я сейчас вспоминаю, где больше диапазон был. Нет, все-таки по «Отягощенным злом» больше был диапазон. Ну, «Жиды…» — они как-то так восприняты… довольно спокойно в общем-то. Тут нет ни особых восторгов, ни особых инвектив в наш адрес. Я просто даже, честно говоря… мне даже не за что зацепиться, чтобы как-то поинтереснее на ваш вопрос ответить. Я не вспоминаю ни смешных писем, ни, наоборот, восторженных. Нету этого.

<…>

C. Б.: Борис Натанович, вы мне писали в последнем письме — я вам еще не ответила, я могу ответить устно. Вы мне говорили, что вашему поколению, так сказать, сломали хребет, и оно неспособно…

Б. Н.: Так.

С. Б.: А я как раз говорила о нашем поколении…

Б. Н.: Вспомнил наконец-то! Конечно, и Света в том числе! Я то ли два, то ли уже три получил письма, где в этой пьесе почему-то читатели обнаружили идею непротивления злу насилием. Вот и Света в том числе. Меня это страшно удивило. Ну я, в общем, могу себе, конечно, представить, что такая интерпретация возможна. Но мне кажется, что там, в общем, совершенно очевидно речь идет не о том, что люди не хотят сопротивляться злу. Речь идет о том, что они НЕ МОГУТ сопротивляться!

С. Б.: Борис Натанович, это люди того поколения, вашего поколения. А нашего? Вот старший сын…

Б. Н.: А люди вашего… Старший сын — он папенькин сынок. Он тоже сломан, он тоже забитый, вялый, рохля…

С. Б.: Мы не сломаны, мы просто так воспитаны…

(Дебаты, кто как воспитан.)

Ю. Ф.: Борис Натанович, но ведь не всему вашему поколению сломали хребет. Сопротивление же всегда было. Солженицын тоже ведь…

Б. Н.: Я же говорю не об отдельных представителях поколения, я говорю о ПОКОЛЕНИИ. О поколении! Поколение, растоптанное в 30-х годах, дало таких людей, как Солженицын и Сахаров. Они же из того поколения родом. Но это вовсе не характеризует поколение 30-х годов. Это «выродки» поколения 30-х годов. Это те самые фигуры, которые должны внушать нам оптимизм, и это те самые исключения, которые свободно подтверждают правило. И я думаю, что если ты анализируешь эту проблематику, ты, конечно, не должен забывать про Сахарова и Солженицына, но ты должен при этом понимать, что не они определяют лицо поколения.

В. Б.: Борис Натанович, там пропуск такой: там нет сорокалетних, там нет нас, которые успели чуть-чуть глотнуть шестидесятых годов и, может быть, этот перелом произошел не так сильно.

Б. Н.: Ну, Володя, что я могу вам сказать? Ну мало ли чего там нет! Конечно, там многого нет.

B. Б.: Я про то, сознательно все-таки вы сделали…

Б. Н.: Нет, я думаю, что несознательно. Нам нужно было обнажить некую идею, понимаете? Ведь что такое эта пьеса? Это реакция на эйфорию, которая охватила многих наших друзей. Мы эту эйфорию просто видим. Кажется, что все позади, что все проблемы решены, что все о’кей, что прошлое не вернется, что народ уже не тот. Вам что, не приходилось таких разговоров слышать?

М. Ш.: Сколько угодно…

C. Л.: Сами так говорили…

(«Людены» соглашаются, что да — было дело.)