Письма с фронта. 1914–1917

Только что пришел, наблюдал проездку лошадей, во время которой я нет-нет да подзову Ужка, потреплю его, а иногда и дам хлебца… сахару не даем: глаза гноятся. Он производит дивное впечатление: дылда, бегает на свободе, дурачится, а позовешь – сейчас же приостанавливается и, перейдя на шаг, идет к тебе, получает, если дают, а то и так постоит. Его теперь отучили кусаться, и самое большее, что он делает, это потрогает меня верхней губой, преуморительно собрав ее в комочек. Галя почти не хромает, хотя два утолщения так и остаются; будем лечить ее еще. Страшно досадно, так как вообще-то она в хорошей форме.

Посылаю тебе свою карточку, снятую у юрты продовольственного пункта… как я тебе говорил, я теперь объект для снятия 6–7 аппаратами, разных размеров и принадлежащих фотографам разной силы и опыта.

Сейчас выскакивал смотреть, как наши батареи стреляли по австрийскому аэроплану и, кажется, что-то ему причинили, так как он стал на наших глазах планировать, спускаясь на свою территорию.

Я тебе писал про обстрел соседней (она рядом) деревни 25 марта; вчера мне один из батюшек передавал свои впечатления. Но раньше о другом батюшке. Его назначили заведовать офицерской столовой, и батюшка (из северных губерний, говорит крепко на «о»)[23] занялся своим делом с полным усердием. Встречает его на улице знакомый и видит, что он чем-то очень убит. «Откуда, батюшка?» – «Да только что, сударь мой, похоронил офицера; храбрый и достойный был человек, очень жалко… так уж одно горе к другому». – «А что же еще-то случилось, батюшка?» Батюшка оживляется. «Да как же… вы знаете, меня г[оспо]да офицеры выбрали хозяином собрания, доверие лестное, и я стораюсь, и нужно же случиться горю! Поверите, всю ночь не спал…» – «Не тяните, батюшка, в чем дело?» «Да видите ли, купил я для г. офицеров 50 солфеток, по 70 коп. за штуку, и хорошо у нас стало! И знаете: одну-то солфетку один какой-то паршивец украл на онучи… Коли бы я был офицер, я бы ему нахлестал по морде, а я не могу: сану моему не приличествует…» И так у нас горя паруются: с одной стороны, погиб хороший офицер, с другой – украдена салфетка и применена не по своему назначению.

Так о другом батюшке. Он спал, когда первый 12-дюйм[овый] снаряд разорвался в 400 шагах от него… Он вскочил как безумный и решил, что начинается светопреставление… Выскочил из халупы и слышит, что в воздухе визжит второй снаряд… «Я почуял, что я запуганное глупое животное, – продолжал батька, – начал бегать то вправо, то влево, как бы целя избежать чего-то. Я обернулся и увидел, что лошади делали то же самое, но так как они были на коновязи, то вертелись вокруг точки, насколько позволяла веревка. Все люди, которых я успел заметить, делали то же самое. Мы все были одинаково запуганные бедные животные. А снаряд гудел, и этому вою конца не было. Наконец что-то громыхнуло, впереди меня, шагах в 100–120. Момент точно не помню, но помню, как взвилось вверх сажень на пять дерево… Я еще подумал: да неужто я правильно вижу? (Это была правда: у образованной воронки мы снимались, а выброшенное дерево оказалось торчащим из-за угла хлева…)

Но это был момент, за которым я и все, вероятно, почувствовали облегчение. Еще помню, как в момент падения снаряда лошади поднялись на дыбы; в этом отношении они поступили иначе, чем я: я присел. Потом ко мне пришел причетник и посоветовал идти в гору к церкви. Я пошел, и вдруг доро́гой вспоминаю, что в халупе я забыл антиминс и Дары. Иду назад, вхожу, все нахожу и выхожу, а денщик мне говорит: «Давайте, Ваше Преподобие, все возьмем». Я не мог не улыбнуться. Раз я взял то, из-за чего с волнением вернулся, то мое личное имущество казалось мне лишь жалкой ветошью. Брось, говорю, думать об этом. И мы пошли в гору, к церкви. Опять засвистело, но мне было уже не так страшно, и я стал осматриваться кругом. Снаряд упал в речку и не разорвался. Четвертый попал по ту сторону, от нас далеко (в нашей деревне), и, наконец, пятый – самый ужасный.

Я всю картину видел: как попал он в халупу, как люди безумно забегали в разные стороны, как халупу всю в 2–3 минуты охватило огнем… Я подошел ближе и видел фельдшера, всего обожженного. Он спас пятерых, вытащив из-под груд и огня. Рассказывал, что был недалеко и, когда пришел в себя после взрыва, услышал из-под развалин горящей халупы глухие голоса… как цыплята пищат в яйце. Попробовал тянуть за первые ноги, один не могу, а все бегают как шальные… Наконец, схватываю двух, трясу, привожу в себя и веду откапывать. Откопали одного и еще полоумного заставили нам помогать…» Дальше неинтересно. Я едва ли сумел сохранить простоту, первобытность и наивную искренность рассказчика – батюшки. Слушать его было трогательно.

У меня нет теперь штанов (только одни… лопнут, и твой супруг заходит в подштанах, как это бывало с солдатами в прошлом году) и аксельбантов. Штаны думаю себе сшить с лампасами; красное сукно найдено, а синее, говорят, скоро будет в одном полку. Френч мой будет готов завтра.