Письма с фронта. 1914–1917

О Леле Чарторижской я мало что знаю. Твою просьбу о здоровье жениха помню, а все остальное прошло мимо. Мы с ней на эту тему говорили порядочно, и это меня успокаивает… Ведь у них могло зайти и дальше при той обстановке, которую ей пришлось переживать, и если Леля так охотно возвращалась со мною к ее истории, то это уже говорит, что она может это себе позволить… Я думаю, что мать была довольна таким концом, сужу по словам Ив[ана] Львовича: «Нет, это было бы нехорошо для нее… он не подходит». Одна Леля еще, кажется, не решила этого вопроса в полной его исчерпанности: «Я не знаю, – говорила она мне задумчиво, глядя куда-то в сторону, – действительно ли я правильно решила». Намекала ли она этим на не потухшую еще любовь, боялась ли за него – что с ним, неустойчивым, выйдет без нее, или думала что-либо другое – я не догадался. Вера еще девует, кажется по-старому болезненная. Леля работает в два приема: в прошлом году, потом имела перерыв в 4 или 6 месяцев, а теперь опять. Отряд ее производит хорошее впечатление, но… постоянная масса офицеров – артиллеристы, летчики, пехотинцы, – которую я там видел, упрощенная обстановка, перемешивание с мужчинами, ругающаяся, выполняющая обязанности перед природой солдатчина, раскрытые больные, из которых некоторым надо вставлять катетер… как это все должно действовать и на стыдливость, и на нервы, и на половую сторону, и на взгляды. Кого такая обстановка не дожмет донизу?

Жду, цыпка, кипу твоих писем. Давай губки и глазки, а также себя самое, и нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Кланяйся всем и целуй. А.

1 августа 1916 г.

Дорогая моя и ненаглядная женушка!

Получил от тебя сегодня два письма от 22 и 23.VII (№ 147 и 148) и полон их ровным и теплым настроением. Относительно Гени я и думаю, что арифметика, а за нею и прочая математика придут к нему – с годами – сами собой. Я также в станичной школе и в первом классе чувствовал себя по задачам очень печально, но уже со второго класса выровнялся и затем по математике шел всегда очень сильно… сильно, никогда не готовя уроков. Вся задача (педагогическая) с ним – это приучить его к систематическому труду, т. е. в его обстановке к постоянному приготовлению уроков. У него способности блестящие, и они могут его испортить, давая ему все слишком легко. А между тем без привычки к труду в жизни не хватит и самых выдающихся способностей… жизнь становится сложнее и труднее, борьба за существование злее, наука больше, специализация у́же и тоньше. Только паруя способности с умением работать можно стать борцом, пробить себе дорогу и принести людям пользу… в размере полученных от Бога дарований.

Я тебе уже писал, что третье предложение мне места сорвалось, и я вновь в ожидании. Сегодня я получил уведомление, что по фронту занесен кандидатом на дивизию; это очень большая удача, так как моему генеральству нет еще и года (с 24 авг. 1915 года), а между тем я знаю Ген[ерального] шт[аба] генералов, которые уже 2 года генеральствуют и кандидатами еще не значатся. Мое занесение означает, что при случайности я могу быстро получить дивизию – конечно, при случайности очень большой. Во всяком случае, занесению я уже рад потому (в связи с тремя предложениями), что оно показывает на хорошо стоящие мои фонды. За повышениями я не гонюсь (хочу работать, это главное), но оставаться неоцененным мне было бы грустно.

Сейчас только что прошел дождь и из-за туч проглянуло близкое к горизонту солнышко… страшно красиво и уютно. Предо мною лежат лепестки присланных тобою цветков; они пахнут еще, донеся свой аромат за сотни верст, и сквозь этот еле заметный запах мне чувствуется запах твоих коротких пальчиков, и мне хочется схватить их, потянуть через них тебя всю, прижать и целовать тебя без конца…

Сейчас разговаривал с Осипом относительно его печального письма от 9.VII; его очень смущает то обстоятельство, что на какую-то бумагу жена ничего не отвечает, а «я что-то теперь… жениться мне нельзя, и что мне делать, не знаю», так Осип резюмировал свое положение.

Я батюшке Шимулевичу не писал, так как не знаю ни имени его, ни адреса. Найти ему вакансию трудно, так как все занято, даже во всех лазаретах. Посты полковых батюшек считаются привилегированными, и на них стоит длинный ряд кандидатов. Во всяком случае, если бы я знал подробно его положение (когда курс кончил, где, какие награды и т. п.), я попробовал бы написать письмо священнику фронта и одновременно же Кортацци, но ведь наибольшее, что из этого может выйти, это назначение его кандидатом… а это равносильно неполучению места до конца войны. И потом, мне почему-то кажется, что побуждения батюшки Шим[улевич]а недостаточно идейны; его, как и многих других, тянут награды, возможность выделиться… Я знаю немало типов такого рода, проскользнувших в полки и сумевших со сказочной быстротой получить очень многое. А между тем ни их нравственный багаж, ни мужество далеко не стоят на одном уровне со служебным успехом. Есть,