Письма с фронта. 1914–1917

Кругом нас, куда ни придем, бабы, дети и старики, мужчин нет, словно их вымели веником. Нужда кругом большая; если бы не наши солдаты, население умирало бы с голоду. Грустно видеть, как эта тяжкая нужда все выбивает в человеке – нравственное, стыдливое, возвышенное, – когда она подойдет к нему. Дети попрошайничают, прося хлеба и копеечку, старики подделываются всячески, чтобы пристроиться к еде, молодые девчонки (15–16 лет) перешучиваются с солдатами таким тоном, который ясно говорит, какой страшный и ранний способ они обрели, чтобы кормить себя и младших братьев. И все за хлеб, от денег часто отказываются. Принесет ли старуха малину, придет ли молодая к солдату на ночь, на вопрос, что ей дать, говорят один ответ: хлеба… он добывается и трудом старухи, ползающей по горам за ягодой, и любовью, которую продала девушка своему «врагу». Война, при всем ее суровом величии и необъятности размаха, во многих своих углах жестокая кровавая драма, особенно там, где она бьет мимоходом, посторонних. Эти посторонние, забитые черным крылом войны, одно из тягостных ее явлений; в минуты раздумий они встают предо мною как живые и просят меня ответить им – зачем, что они сделали… Ребенок 1–1,5 лет с простреленными ногами, принесенный в лазарет и лежащий в тряпье (мух от него отгоняет дед, так как мать не может бросить 4–5 других), крестьянин, убитый на улице и свалившийся в канаву с окаменелым недоумением на лице, корова, валяющаяся около пруда с вывороченными внутренностями, беременная баба, убитая пулеметом с аэроплана, аист, пораженный прямо в сердце и уже мертвецом планирующий к земле… И сколько их, и зачем они? Я знаю некоторых, людей храбрых и бодро смотрящих в лицо Смерти, которые уверенно говорят, что после войны они ни секунды не останутся в рядах войска. Я их понимаю, этих жалостливых людей, хотя очень плохих философов. Я сам очень много страдаю с моей жалостливостью, от многих картин, но остаюсь при вере, что война – и великое дело, и дело неизбежное. Ибо иначе пришлось бы категорически осудить мыслительный аппарат человечества, не сумевший вычеркнуть войну из своего мирового обихода. В том-то и дело, что война влита в существо нашего мира как один из величайших факторов юридического, экономического и нравственного характера.

Ты мне несколько раз пишешь про товар… Если все выслать рискованно, то высылай почтой хотя бы одну пару. Мне сапоги теперь нужны: старые похожи на туфли, хорошие искривились в задниках, а переделанные из солдатских, побывав со мною в водяных окопах, потеряли всякую форму и усугубили свою жесткость. Высылай на одну пару… все вышлешь, будет жалко, если меня не найдут, да все равно, не начнет же сапожник шить мне сразу три пары, и они у меня зря проваляются.

Вашей жизни я сильно завидую, особенно когда у вас много фруктов; мы тоже едим нет-нет, но качество (кроме слив) неважное, да и попадаются они периодически. Если тебе нужна помощь при переезде в Петроград, я могу выслать Осипа или Игната.

Давай, моя славная женушка, твои губки, глазки и себя, а также боевую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Всех целуй. А.

26 августа 1916 г.

Дорогая Женюрка!

Я снова в отделе, почему и не писал тебе. Началось это 23.VIII; я сел на Галю (рядом Осип), двуколка пошла за нами… пошли через перевал, дикой дорогой; мы прошли, а двуколка не могла и повернула обратно. Потом она попробовала дойти до нас другой дорогой, но также не могла пробиться; должна была остановиться, некоторые вещи были вынуты и погружены на сидельник лошадки, которую Игнат в поводу и довел до нас вчера вечером… весь изморенный, усталый. Мы с Осипом выходили к нему навстречу и подстерегали его в глухом месте, изображая из себя разбойников, но он не обратил внимания на нашу шутку, настолько был заморен… И теперь, после двух ночей, проведенных, как Бог привел, я имею вновь свою кроватку и живу с комфортом. Ни книг, ни своей бумаги еще не имею (пишу на Осиповой), но за всем этим пошлем. Живу в охотн[ичьем] доме в глубокой зеленой и красивой долине, с командиром одного кав[алерийского] Кавказ[ского] полка, начинаю понемногу практиковать (после 12 лет) по-кумыкски (наречье тюркское), живем на черном хлебе, а с сегодняшнего дня начинаем наслаждаться шашлыком: ребята у противника сбарантовали барана.

Когда 23-го шли с двуколкой, то пришлось ее поджидать, и это мы делали в местах, где натыкались на малину и ежевику… по ту сторону перевала ее было очень много, и как мы не объелись с Осипом – это никто из нас не знает… особенно хороша ежевика.