Письма с фронта. 1914–1917

К Леле послал посыльного дней 5 тому назад, на старое место посылал мотоциклиста. Вчера он вернулся, и мы бьем себя по лбу (с Игнатом): запросили об аттестатах, его кресте, одной инструкции, а забыли приказать посмотреть на лошадей и наших людей, и теперь оба с ним называем себя дураками. Мотоциклист никого и не видел. Сказал только, что все обо мне очень жалеют… и больше ничего. Еще никогда с Игнатом нам не приходилось так простоволоситься. От Лели жду посыльного не сегодня-завтра.

Игнат все что-то жмется с поездкой к вам. «Как же вы останетесь, они не знают ваших привычек», – таков его припев. Он у меня сейчас хорошо одет, всегда причешет голову и делает пробор… совсем молодец. Одобряет мои шаги, особенно в тех частях, которые поддерживают права и привилегии окопного… это ему понятнее и как доброму человеку и много испытавшему – по сердцу.

Давай, золотая, твои губки и глазки, а также нашу мелюзгу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу с мамой. А.

23 сентября 1916 г.

Дорогая женушка!

Только что пообедали, немного погулял и берусь за письмо к тебе. Похож ли я теперь на Алексея Викторовича? Как это ни странно, но в некотором отношении – да. Я, как и он, зорко слежу за пищей и всем тем, что назначается для окопного человека (чтобы все до него доходило), на днях из тыла потянул целую группу застрявших в тылу фельдшеров, раскопал раздутые тыловые команды и т. п. У меня, как и у него, появились памятки, в которых прописано все, что нужно, и которыми я вооружен так, что докладчики ничего со мною поделать не могут. Это сложная, часто не совсем опрятная, вообще же, малоинтересная работа, но ею заниматься приходится; и мне не раз приходят на память кислое лицо, скука или досада, которые часто отражались на лице Алекс[ея] Викторовича. Но, как и прежде, я знаю, что это только часть моей работы, часть нужная и черновая, часть меньшая; часть же бо́льшая, интересная, порою лучезарная, порой тягостная до драматизма – впереди, в боевых рядах, под огнем, где приходится, где часто нужно «искушать судьбу», выражаясь твоими словами.

Сейчас у меня настали более спокойные дни, и я вот уже несколько дней не посещаю свой набл[юдательный] пункт, но зато тем более я занят внутренними распорядками.

Как ни глух мой угол, который занимает дивизия, все же он не остается без посетителей. Я тебе говорил, как нас посетил ком[андую]щий армией, а вчера появился помощ[ник] английского военного агента Торнгилл (майор). Он родился в Индии и всю службу кроме годов обучения провел в ней. Конечно, разговоров у нас с ним было много (к удаче для меня, мои литературные работы ему неизвестны). Он у нас обедал, я говорил короткую речь, на которую он мило ответил также речью на очень приличном русском языке. Подарил мне книгу К. Чуковского «Заговорили молчавшие» с надписью «Его Пр[евосходительству] А. Е. С[несареву], привет от английской Армии». Нельзя не согласиться, что это умно, мило и практично. Книжка написана занимательно и искусно, хотя перспектива автора значительно расходится с перспективой одного джентльмена, хорошо тебе знакомого.

Про какую Каю ты пишешь, которая ела репу с хлебом (или с сахаром, забыл), а в письме от 15.IX (198) хочет поступить на Политехнические курсы? M-selle Вилкова это или какая-либо другая? Ловлю себя на том, что опять забыл, как звать дв[оюродную] сестру Цезаревскую: хоть убей, не вспомню. Мы здесь на войне живем в такой поглощающей нас обстановке и так отгорожены плотно от всего внешнего, что многое совсем выскакивает из головы… Это прямо смешно, а вспомнить никак не вспомню. Его – Володя, это помню.

Сейчас хороший, хотя холодный ветер. Солнце недалёко до заката, снег стаял, и предо мною – зеленый лес. Вижу небольшую поляну, по которой зигзагами вьется дорога к моему правофланговому полку; по ней ползут отдельные солдатские фигуры. На правой стороне поляны, у опушки леса, жмутся землянки; около нижней поднимаются клубы сизого дыма, а выше виден костер с тремя греющимися возле него фигурами. Все это так мило и уютно, особенно, когда смотришь на это из хорошо натопленной комнаты. Кругом сейчас тихо; лишь изредка слышны орудийные выстрелы – одинокие и, по-видимому, глупые.

Эту ночь, в полчаса 6-го, я вскочил с постели как ужаленный: я услышал равномерный ряд выстрелов, следующих секунды через 2–3 один за другим. Так принято (иногда) стрелять удушливыми газами, а так как германцы проделывают это очень часто перед зарей или на заре, то мне и показалось, что на дивизию повелась удушающая атака. Бросился к телефонам: везде тишина, лишь по лощине у центрального полка противник открыл нервный артиллерийский огонь по нашим разведчикам. Он скоро и прекратился. Плюнул, бухнулся в постель и через мгновение куда-то покатился. Это тебе одна из характерных сценок моей боевой жизни.

Вспомнил, Зина.