Письма с фронта. 1914–1917

Устинов вчера передал мне через одного солдата моей дивизии твое письмо от 8.IV и сласти. В твоем предположении относительно моей дивизии ты права, но краски пришлось бы сильно сгустить. Сам Устинов продолжал свой путь далее, и мне расспросить его не удалось. Я тебе уже писал, что командиром головного полка моей дивизии полк[овник] Шепель, а командиром 2-го полка, по моей просьбе, будет назначен Лихачев, т. е. два моих командира в 64-й дивизии. Кроме того, я прошу о назначении ко мне начальником штаба Сергея Ивановича, и мы, собравшись знакомой семьей, примемся за дружный созидательный труд. Позавчера я возвратился из поездки по начальству, причем просил ком[андую]щего армией снять с меня эту ношу. Но он мне ответил, что он все знает, что задача действительно трудная, но другому ее поручить некому, и только я могу с нею попытаться справиться; что это мой гражданский долг, и тем более будет мне почету, если мне удастся улучшить дело. Ты знаешь, женка, как далеко можно повести твоего мечтателя-супруга, если затронуть его долговые струны. Я сказал: «Слушаю, попытаюсь» – и поехал обратно. И вот я вновь на своем посту и принимаюсь за работу – она огромна, сложна и трудна; много легче строить заново, чем восстановлять что-либо разрушенное; нужны полное самообладание, непрерывный такт, упорная настойчивость, знание психики масс и вера в конечный успех, чтобы иметь шансы на успешные результаты. Вчера я целый почти день пробыл в окопах одного из моих полков (наиболее incurable [безнадежный – англ. ]) и пустил все струны моего воздействия: ласкал, ругал, внушал, вразумлял, был во всех наиболее опасных местах, был, конечно, обстрелян и т. п. Уже на обратном пути я мог заметить, что обрисовывается некоторый успех моих педагогических нажимов, и домой я прибыл с чувством некоторого удовлетворения. Сегодня я написал приказ о своем посещении, имеющий целью все ту же мою общую задачу.

Сейчас приказал Игнату достать вашу карточку, и она стоит вновь предо мною около букета полевых цветов. Я живу сейчас в небольшой деревне, вжатой в широкую плоскую долину и обставленной двумя рядами холмов; на склонах их есть леса; все это красиво, зелено, и от всего веет полевым уютом. Сегодня почти час я ходил по вершине восточного холма и думал разные думы. Как бы все это было хорошо, если бы на плечах моих не лежала слишком трудная задача! День сегодня прохладный, почти холодный, но солнце светит вовсю и нет противного дождя, который так изводил нас последние дни.

Твое письмо меня несколько успокоило, хотя только несколько. Мы с тобой, женушка, хотя, может быть, разные люди (если только мы разные), но приемы у нас с тобою одинаковые, особенно в смысле скрывания друг от друга неприятных вещей – это мы делаем упорно: я – по глубокому убеждению, ты – по налетающему каждый раз соображению. Я убежден, что тебе кое-когда приходится всплакнуть от наших не совсем гибких львят (увы, не ягнят), но ты знаешь, как это меня щелкает по сердцу, и потому упорно маскируешь именно эти слезы.

Ты спрашиваешь, что я жду от Василия Федоровича. Я не могу тебе ответить; это человек не без дарования, но человек неглубокий, он – карьерист, но для большого размаха у него всегда будет нехватка в теплоте и в пафосе; кроме того, он слишком материален, поразительно, например, скуп. На войне он себя ничем не заявил, не имеет, насколько знаю, Георгия. Его на своем гребне вынесла волна событий, так как он давно веровал в этот прибой и шел совпадающим темпом с разгоном волн. А теперь он искренне следует известному афоризму: Si Vous allez contre le courant, il Vouz brise; si Vouz allez avec, il Vouz emmène, devansez le, il Vouz suivra…[32]

Кого мне жаль – это Лавра Георгиевича; в конечный его успех я не верую; все, что он может достигнуть, это внешняя благопристойность и наружный покой, но внутренней спайки и прочной дисциплины ему не создать: против его одинокого центростремительного напряжения будут работать десятки центробежных сил, и они его сомнут. Сколько раз, я думаю, он вспомнит свою славную дивизию или корпус, как часто, мне думается, его тянет на боевое поле, где много страшного, где машет смерть своими черными крыльями, но где нет условностей, нет политики, и сердце храброго человека находит себе здесь и утеху, и удовлетворение. Передай ему мой поклон и благодари за добрую память. От тебя писем все нет, но я спокоен: по 8-е число я ориентирован, но остальные письма придут потом, когда полевые конторы между собою сговорятся. Я думаю, папа удовлетворен, но лишь бы он не переутомился.

Давай, моя радость и любимая женка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

18 апреля 1917 г.

Дорогая женушка!