Письма с фронта. 1914–1917

Ты все держишься мысли отдать Кирилку в кадетский корпус, а я чувствую, что начинаю сомневаться, – мне думается, что в ближайшей к нам России не будет иметь смысла быть ни военным, ни духовным. Дальше, может быть, изменится, но пока, на близкое к нам время, эти профессии не дадут ни обеспечения, ни удовлетворения гордости. Офицерство так много переживает сейчас и так много уже пережило, что все (или многое) из наиболее сильного и талантливого побежит из горьких тисков этой профессии и займется другим делом. Нужны будут года – и года немалые, чтобы пережитое пало в реку забвения и на зеленом ее берегу возросли новые горизонты и новые надежды. Наша революция, как и всякая революция вообще, имеет и хорошие и плохие стороны, – как мягкосердечная революция, она, может быть, имеет даже больше светлых сторон, но относительно офицерства она была мачехой и очень тяжелой; и тот крест, который ныне, после почти трех лет боевого пота, взвалила революция на плечи офицерства, слишком тяжек, бремя его слишком давит. В будущем история все это разберет и всем отдаст должное, но положение зерна между двумя жерновами в минуты хода мельницы не из важных.

Мое писанье перебивает офицер моего штаба, который пришел и читает мне написанную им статейку, – он просит моего разрешения поместить ее где-либо. Статья написана неважно, но горячо, – приводя некоторые пятна современной армии, автор просит как единственное средство «спасения» возврат смертной казни. Я смеюсь. «Это 1) едва ли примут, а затем вас обзовут изувером и 2) несколько дней над вами потешатся…» «Это – мой долг», – отвечает он упрямо. «Вам виднее». И удивительнее всего не его молодой и нервный вывод, а то, что с ним согласны «многие офицеры и многие солдаты».

Только что прошел сильный чисто летний дождь с громом и предварительной бурей, теперь тихо, земля быстро просыхает – как слезы ребенка, и в воздухе стоит прохладная теплота, наполненная запахом цветущих яблонь… их много вокруг моей халупы, раскинутых широким белым бордюром. Цветы у меня сняли, так как они уже завяли, а новых не рвут; придется вновь прибегнуть к поощрению конфетами.

Сейчас 18 час[ов] 15 м[инут], и, я думаю, вот-вот подходит ваше время садиться на поезд. Конечно, давка будет страшная, но ведь детей ею не напугаешь: им только будет более интересно. Лишь бы ты, моя славная квочка, как-нибудь не растеряла своих цыплят. Почта еще не пришла, и потому писем твоих еще нет… Осипу позавчера я выслал на Острогожск все, что нужно. Давай, ласковая и единственная, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу и Нюню. А.

27 апреля 1917 г. [Почерком О. А. Зайцевой написано: Жене написано 6,7.V. Получено 3 мая. ]

Дорогие мои папа и мама!

Письмо это передаст подполковник Крылов, командир первого батальона головного полка моей 159-й пех[отной] дивизии. Он вам все расскажет и про мою дивизию, и про те труды и заботы, которые она возложила на мои плечи. Если Женюше удалось, то я считаю ее вчера выехавшей из Петрограда; меня очень волнует, как-то ей удастся доехать до Острогожска. В своем письме от 15.IV, полученном мною сегодня, она пишет, что давно не имеет от меня писем. Я теперь пишу ей письма самым регулярным образом, через день, не меньше, хотя я иные дни занят по самое горло. Напиши, папа, ей об этом. Всему виною теперь почта, которая, по-видимому, ходит очень неаккуратно; из Женюшиных писем я, напр[имер], получаю не более трети, а где остальные две – Аллах ведает. Дивизия моя такого сорта, что я от нее решительно отказывался как от неисправимой, но командующий армией, взывая к моему гражданскому долгу, уговорил меня не бросать ее… «Может быть, вам удастся ее исправить, а если нет, то другому и подавно». Здоровье мое хорошее, чувствую себя неплохо, но работа сейчас слишком трудная, нервная и ненадежная; руки и ноги у офицеров отрублены, и как поступить в иных случаях, прямо теряешь голову. Впрочем, расспроси, папа, хорошенько Крылова, и он тебе нарисует вразумительную картину. У меня была мысль подать докладную записку о необходимости командировать в Петроград авторитетного офицера, держащегося недалеко от окопов, чтобы он мог с фактами и цифрами в руках правдиво доложить Врем[енному] правительству о состоянии армии и именно строевой, окопной ее части. Судя по газетам, я думаю, что и А. И. Гучков, и члены Гос[ударственной] думы из бывших на фронте черпали свои сведения более в штабах и тылу, чем в окопах, и хотя их краски и не веселы, но они не точны, теоретичны и, увы, не достаточно черны. А Вр[еменному] правительству, для его текущих государственных соображений, нужно об армии знать голую правду, как бы она ни была ужасна. Но я свою мысль пока оставил, так как теперь масса офицеров с фронта едет в Петроград, и они должны будут там сказать свое веское слово.