Письма с фронта. 1914–1917

Вот основной фон, на котором, как здание на фундаменте, строится мое ежедневное настроение. Дневные детали в связи с личными переживаниями делают фон немножко веселее, немножко грустнее, но… «рана глубока и каждый день течет. Не тронь его, оно разбито…» В мои годы и с моим кругозором трудно человеку замкнуться в личное счастье; судьбы общего, большого, страны, властно стучатся в сердце, кричат: «Открой, дай доступ», – и, по словам Евангелия, стучащему открывают. Но подумай, моя единственная и дорогая, если в мое сердце – маленькое и ограниченное, как в сердце всякого человека, нашла себе дорогу общая скорбь, массовое горе, необъятная болезнь, переживаемая страной, что же тогда делается с моим бедным сердцем, как ему скорбно, как ему тяжко, как ему страшно. И что же удивительного, что сны – неясно-спутанные, дикие – тревожат мой сон, что ночью я просыпаюсь внезапно, как от кошмара, и долго лежу с открытыми глазами; хожу я по садику, пробую думать или о пустяках, или о чем-либо веселом, облегчающем сердце, и вдруг налетит опять оно – злое, большое, выдавит все текущие мысли и ляжет на сердце тяжелым смеющимся гнетом: и тогда встану я у какого-либо дерева, стою минуту за минутой и смотрю в голубое небо, туда, где мысль простых людей располагает стопы Создателя миров, и мои сухие губы шепчут: «Спаси и сохрани, Ты, пострадавший за нас на кресте».

8 сентября. Письмо прерывал. Был сегодня в церкви и по своему нервозу, по дрожащим нервам в некоторые моменты молитв я чувствовал, как и церковью это нечто пользуется, чтобы залезть и отравить сердце. Певчие пели очень хорошо, некоторые вещи очень тихо. Батюшка сказал краткое слово о Богородице как защитнице всех страждущих и трогательно закончил свое слово фразой: «Царица небесная, спаси русскую землю». Я обернулся в это время на ребят: у многих в это время на глазах были слезы.

И как многие теперь выбиты из колеи. Н[иколай] Ф[едорович], напр[имер], повторяет, что у него нет родины, что после войны он уедет в Африку и т. п. Все это, конечно, слова, и свою родину – бедную, падающую, растерзанную невзгодами, он любит больнее и сильнее тех, которые готовы от нее отказаться, если она окажется не в наряде «свободы», но сколько он, как и многие другие, переживает ныне душевных мук.

Может быть, я нехорошо сделал, моя ненаглядная женушка, что написал тебе все написанное выше, но ты определенно просишь написать тебе о моем настроении, значит, оно для тебя неясно, значит, я до сих пор ходил взад-вперед, значит, я маскировался. Тебе будет грустно, но зато тебе будет ясно.

Ты, может быть, не обратила внимание на сообщение из Ставки, как «несколько» офицеров и два стрелка пошли на разведку со своим батал[ьонным] командиром шт[абс]-капитаном Ященко, как этот был убит и тело его не могли вынести. Офицеров было шесть. Это тебе картинка того же непоправимого состояния. В теперешней стадии, когда нет боев, нужна разведка, нужна во что бы то ни стало, но солдаты – демократы и революционеры – не хотят идти… Нечего делать, идут офицеры – «контрреволюционеры», – идут и гибнут. Тяжкая картина.

Давай, моя золотая, твои губки и глазки, и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

10 сентября 1917 г.

Дорогая женка!

Черкну тебе несколько слов, пока за письмом не придет оказия. Вчера из штаба моей армии был запрос, нет ли препятствий к назначению меня командиром 12-го корпуса. Из армии ответили, что препятствий нет. Если дело не сорвется, то я дней через 4–5 получу этот корпус, и тогда мой адрес: командиру 12-го арм[ейского] корпуса и дальше, как прежде. Это меня устроило бы больше, чем получение какого-либо другого, так как 1) все дивизии этого корпуса мне хорошо знакомы и 2) так как в него входит моя природная, давшая мне Георгия III степ[ени]. В случае действительного получения буду тебе телеграфировать. Несколько необычна форма предложения: не спрашивают моего согласия, а лишь об отсутствии препятствий. Мой штаб в нервозе, точно также и некоторые из командиров полка, как, напр[имер], Шепель.