Письма с фронта. 1914–1917

Вчера приехал Осип, а позавчера В[алериан] И[ванович], так что первый обогнал второго почти на неделю. С В. И. мне почти не удалось поговорить, так как он должен был спешить в более высокие штабы. Но с Осипом мы сейчас же заговорили, и он меня очень заволновал… Конечно, все горе в том, что ты стала на наиболее тяжкое предположение, что твоего супруга разжалуют. Ты права, у нас так устроено, что за неудачу или за прямое несчастье бывает, что и разжалуют, но …меня пока представили в генералы. Мне же лично страшно не это разжалование, а мысль, меня удручавшая несколько дней и сверлившая мое сердце, а именно: не виновен ли я чем лично, не упустил ли я что-либо, не был ли небрежен или слишком доверчив и т. п. И я работал целую неделю над этим вопросом, разбирая его вширь и вглубь, расспрашивая всех, кто мог осветить дело, ставя себя на положение обвиняемого, делая себя и других прокурорами… И не скрою от тебя, моя золотая девочка и мое единственное в мире для меня дорогое существо, я едва ли перенес бы, если бы я вынес себе ясно и убедительно обвинительный приговор…

Теперь все это миновало, и я смотрю на прошлое уже успокоенный… мне ясна эта сложная, но глубоко драматичная картина. Я сделал все, что мог, вплоть до 8-ми часового пребывания под адским огнем, присутствия на всех наиболее угрожаемых пунктах, контузии и ухода с поля с последними цепями на глазах неприятельских цепей, следовавших в 200 шагах за мною. О моем поведении лучше всего говорят легенды, которые ходили весь вечер и держались еще несколько дней, – что я взят в плен (два раза был близок), что я убит, что я, наконец, ранен… одни видели меня лежащим на поле, другие – несомым на носилках, третьи – ведомым мадьярами и т. п. Красавец Найда (унт[ер]-офиц[ер] 8-й роты), будучи ранен и привезен в околоток, плакал навзрыд и повторял только слова: «Пропал наш командир полка…» От него добиться ничего не могли, но оказалось потом, – он видел меня около 1-го батальона, когда выхода из этого пункта уже не было, и Найда думал, что я не выйду ни в каком случае…

Теперь, детка, я сижу и ожидаю отпуска; написал 5 сентября, а до сих пор нет еще никакого ответа… Правда, с нами это дело обстоит очень сложно, и чтобы нас – командиров полка – отпустить, нужно направлять бумаги очень далеко. Я очень рад, что Кондзеровский приехал; может быть, ты поговоришь с тетей, и вопрос будет улажен легко и быстро. Теперь тебе ясно, почему мне хочется приотдохнуть и взять себя в руки. Когда столько переживешь, как это припало мне, нервно бежишь той обстановки, которая играет роль веревки в доме висельника. Надо, чтобы нервы улеглись, все картины исчезли, и тогда я готов вновь взять на свои плечи ношу боевого служения. Писать Павскому о наших вещах мне отсюда трудно, думаю сделать это на пути, где мне будет это удобнее… может быть, сделаю это в Киеве.

Очень боюсь, что моя детка очень разнервничалась за эти дни… Осип описал мне кратко, но выразительно. Ну да приведет Бог – увидим это своими глазами. У нас холодно, грязно и часто идет дождь.

Давай ручки и глазки, а также малышей, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

11 сентября 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Сижу у моря и жду погоды. Об отпуске мне еще не говорят ни слова, и почему он так задерживается, не знаю. Впрочем, подал я рапорт 5-го поздно вечером, а он должен пройти через несколько инстанций… сегодня пошел 6-й день, может быть, это и немного. Ходили вчера с Осипом и говорили часа два… Осипа надо знать, чтобы из его нервной и впадающей в мелочи речи понять и найти то, что ищешь. Он описывает твое состояние, с одной стороны, и лазанье Миши за куском сахара, с другой, с одинаковым пафосом и горячностью, не расценивая, что для меня эти два явления довольно разнозначущи. […]

Козочку, как я тебе говорил, можно отдать в Зоологический сад: ее возьмут с радостью и даже деньги дадут…

Собакарев бросил фразу, над которой я много думал. «Геня какой-то задумчивый, мне кажется, он по вам скучает». Я стал на эту тему говорить с Осипом, и он мне сказал, что Геня – по какому-то поводу – говорил ему, что он поедет к папе… Что-то тут есть совпадающее, но понять не могу.

Сейчас у нас стоит дивный осенний день: небо совершенно чисто, небо бледно голубое, в воздухе тихо и свежо… настоящее «бабье лето». Мы только что пробовали с офицерами разобраться в этом термине, но ни один из нас не смог дать термину какое-либо объяснение. Нервы мои начинают улегаться, начинаю даже фантазировать на тему о нашей встрече, но по суеверной осторожности гоню тотчас же эту мысль прочь… Осип хочет со мною возвратиться в Петроград… чую, что это ни к чему, но он боится здесь основаться… на случай моего перевода. Относительно вещей мне нельзя телеграфировать за отсутствием номеров …без них он мне не поможет.

Давай твои глазки и головку, а также наших малых.

Я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

11 октября 1915 г.

Дорогая моя Женюра!