Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

на-днях я сообщил выдержку из Вашего письма касательно «впередовцев» Тихонову и Кº, а чтоб Вы знали, в каком именно виде переданы мною Ваши слова, посылаю эту выдержку — в копии — Вам.

Сделать это сообщение меня побудили фельетоны Луначарского в газете «День» и фельетон его в «Киев[ской] мысли» — «Между страхом и надеждой», — рукописания полумистические и оправдывающие Ваше осторожное отношение к одному из членов группы. Т[ихонову] необходимо знать это отношение, как корректору грамматику. Вы ничего не имеете против сего моего поступка?

На-днях собрали несколько сотен рублей на московскую газету, в февр[але] еще найдем немного. Очень вероятно, что один из питерских книгоиздателей возьмется издавать сборники новейшей литературы, листов в 10–15 по 25–35 коп., а мы предложим их «Правде» в качестве приложения — премии при подписке. Подписка — нужна. Сборники увеличат тираж. Материал дадим хороший. Это — в проекте и потому пока помолчим об этом. Помолчать надо потому, что возникнет, вероятно, спор о редакторе сборников: сия должность, хотя и без гонорарна, но — почетна, особенно — для лиц сомнительной репутации в политическом смысле и прегрешивших против демократии.

Из всех планов и предположений российской интеллигенции явствует с полной несомненностью, что социалистическая мысль прослоена разнообразными течениями, в корне враждебными ей: тут и мистика, и метафизика, и оппортунизм, и реформизм, и отрыжки изжитого народничества. Все эти течения тем более враждебны, что крайне неопределенны и, не имея своих кафедр, не могут определиться с достаточной ясностью.

Необходимо, по мере возможности, помочь им выйти на площадь и затем вывести их на свежую воду. «Заветы» — определяются, они на улицу вышли и очень удивляют пестротой своего костюма. За ними, вероятно, определятся трудовики в «Кругозоре», потом — «Север[ные] записки».

Нам пора иметь свой журнал, но мы не имеем для этого достаточного количества хорошо спевшихся людей.

Сообщите, как думаете Вы о И. И. Степанове? И кого — в России — могли бы Вы указать на роль организатора политико-экономического отдела в журнале?

646 П. Н. СУРОЖСКОМУ

14 [27] января 1913, Капри.

Милостивый государь

Павел Николаевич!

Рассказ Ваш хорош; мне кажется, что он написан лучше — проще «Змiя»; конечно, «Соврем[енник]» с удовольствием напечатает его.

Но не позволите ли Вы сказать Вам несколько слов о том, что сделало бы рассказ Ваш лучше по форме и более значительным по содержанию?

У Вас хороший тон, очень задушевный; хороший, простой, без модных вычурностей язык, — это уже много, и этим нужно дорожить, эти свойства — простоту и задушевность — нужно развивать далее. Будучи развиты, они создадут Вам в литературе славное лицо — вдумчиво-ласковое, серьезное лицо, которое читателю всегда приятно будет встретить и от которого он будет выслушивать рассказы о жизни с полным дружеским доверием.

Однако эти качества Вы можете испортить многословием, склонность к этому тоже есть у Вас. Быть может, это потому, что Вам все кажется, будто Вы говорите читателю недостаточно понятно, — эта неуверенность должна быть убита. Говорите кратко, просто, как Чехов или Бунин в его последних вещах, и Вы добьетесь желаемого впечатления. История Саши — проста, как «Простое сердце» Флобера, — необходимо написать ее очень просто, очень кратко. И я весьма рекомендую Вам: последите за собою в этом отношении, дарованию Вашему — в наличности его не сомневаюсь нимало — это будет чрезвычайно полезно. Сказанное относится к форме, к технике; позволю себе коснуться существа рассказа.

«У жизни хищные зубы и звериный лик» — кроткий, пассивный Саша не может так охарактеризовать жизнь, это — слова от автора и даже, кажется, от литературы, слишком часто повторяющей за последние годы это уже истасканное определение. Что жизнь неласкова — Дарвин показал нам пречудесно, искусство же, самым фактом бытия своего, идет как бы против Дарвина, все более страстно стремясь облагородить борьбу за жизнь. Но — не в этом дело, а в том, что Саша не может именно так определить жизнь, это не его психика. Он, конечно, чувствует жестокость, но — думает о ней иначе. Не навязывайте Вашим героям себя самого и не поучайте меня, читателя, дайте мне хорошие, точные, ясные образы, а до выводов я сам додумаюсь. В психике есть логика: что Саша мог ударить стражника — верю, а что он так определил жизнь сам, без Вашего ему внушения, — не верю.

Засим: человек кроткий, он, попав к «братчикам», должен был сильнее почувствовать их влияние, — влияние толпы единочувствующих. И, когда он в это время думал о Наталье, пред ним вставал, смутно, но должен был встать, вопрос: что лучше — бог или женщина? Мне кажется, что натуре пассивной бог всегда ближе, чем жизнь, но когда жизнь приходит, — бог исчезает, ибо жизнь сильней.

Я думаю также, что не однажды Наталья напоминала Саше мать: когда мужчина любит хорошо, женщина всегда напоминает ему забытые ласки матери.

Вы упустили из виду — были у Н[атальи] дети?