Письма. Том II (1933–1935)

Родные З[ина], Фр[ансис] и М[орис], в день Праздника хочется мне записать совсем не праздничные соображения. Вы пишете, что нормально взыскание такс прекращается через три года. Лишь в случае обнаруживания фрода взыскания происходят и за прошлые года. Так как в нашем случае дело идет о 1926–27 годах, иначе говоря, уже за девять лет тому назад, то значит, осведомитель придал чему-то преступное значение. Значит ли это, что после пятнадцати лет работы на пользу Америки, после всего, что запечатлено отзывами лучших людей, Америка может подозревать меня в каких-то злоупотреблениях? Ко времени пятнадцатилетнего юбилея всем известной работы, таким образом, меня заподозревают в чем-то зловредном. Вы все знаете, насколько мы стремились всегда к всевозможной гласности. Мало того, каждый прочитавший мои книги почувствует мое стремление к общественности и кооперации. И вдруг находится осведомитель — доносчик, который из своих злобных соображений пытается навязать мне то, что по природе моей мне совершенно чуждо изначала. Видим, что злоумышление подготовлялось уже давно. Удостоверяемся, что на наше полнейшее доверие было отвечено предательским подкопом. Все наши письма лишь доказывают то сердечное доверие, которым мы сопровождали все наши лучшие отзывы, о которых Вы знаете по нашим письмам. Поистине, редко может быть найдена такая злобная несправедливость и подлость, которую мы получили в ответ на лучшие устремления. Небывала и степень лживости, которая сопровождает эту злобность. Вы пишете, что г-н Х[орш] толкует о каком-то письме Е. И., в котором будто бы пренебрегаются интересы бондх[олдеров], а между тем сам же г-н Х[орш] в Журналах Заседаний упоминает о том, как Е. И. заботится об интересах бондх[олдеров]; так пишет сам г-н Х[орш[, отвечая на письмо Е. И., копия которого имеется у Вас, от 23 января. Можно до бесконечности приводить всевозможные выписки, но теперь вся эта фактическая сторона попирается какими-то необоснованными злоумышлениями. В конце концов, хотелось бы мне знать, в чем же нас обвиняют. Ведь те несколько истерических выкриков ничего не доказывают и не проясняют. Вот доносчик кричит о каком-то диктаторстве, но все знают, что в основу каждого Учреждения я полагал самодеятельность в самом широком и лучшем значении этого слова. Доносчики кричат о каком-то фаворитизме, а когда я спрашивал, он, конечно, не мог ничего ответить. Именно фаворитизм, как несправедливое суждение, всегда был мне чужд. Словом, невозможно даже обсуждать все эти истерические выкрики людей, которые поставили себе задачей искоренить всю основную группу основателей Культурных Учреждений. Теперь поверх этих криков вырисовывается как бы обвинение в избегании налогов. Подумайте, меня ли заподозревать в чем-то подобном? Действительно, нельзя не помянуть еще раз, что лишь особо злая воля может скрыть всю многолетнюю экспедицию, все труды, потерю здоровья и опасности. Конечно, всем известно, что именно г-н Х[орш] заведовал все время всеми моими финансами, налогами, вносил некоторые членские мои взносы — всему этому имеются доказательства в его же собственном рукописании. Конечно, юристы понимают всю отвратительную степень злоупотребления доверием, всю многолетнюю подготовку злостного замысла. Но ведь всему общественному мнению так ясно, что, будучи на недосягаемых морозных высотах Тибета, мы и не могли ведать происходящее в Нью-Йорке. Почему же осведомитель-доносчик в одном случае заведует всеми делами, а в другом, именно тогда, когда я недосягаем, он как бы не делает то, на что он имеет доверенность? Но дело-то в том, что доносчик отлично знал об экспедиции. Знал, что поднятые для этого средства положены на экспедицию. Сколько злостных махинаций и бессердечных злоумышлений! Конечно, в конечном итоге правда всегда побеждает, но отвратительно видеть, какое злоупотребление доверием возможно. Ведь он же и доносчик, он же и жертвователь на Учреждения, он же и доверенный, у него все средства и возможности к злоупотреблению, если таковое составляет его истинную природу. Подумать только, что такое общественное зло происходит на фоне Культурных Учреждений, прикрывается Знаменем Мира, а в то же время мыслит лишь о войне, о несправедливом искоренении и о попрании всего человеческого достоинства. Юристы поймут, что в данном случае — не дело каких-то просто вычислений, но попрание доверия, нарушение всего, чем жив дух человеческий. Законы пишутся для защиты правды. Законы не могут прикрыть злоупотребление доверием. Законы знают, что экспедиции [и] профессиональные труды не подлежат обычным налогам. Лишь злобная воля доносчика могла способствовать наложению каких-то пеней, не рассмотрев истинного положения вещей. В Праздник записываю эти далеко не праздничные соображения. Откуда же столько злобы! Но Свет поражает тьму — этот закон неотменен.

Духом и сердцем с Вами,

Р[ерих]

177 Н. К. Рерих — З. Г. Лихтман, Ф. Грант и М. Лихтману