Письма жене и детям (1917-1926)

Родной мой, милый, любимый Любченышек! Пишу тебе коротенько, очень занят все последнее время, но думаю о тебе и детках постоянно. Очень тебя люблю, крепко и нежно и очень по тебе скучаю. Дорого бы дал поцеловать твои ласковые глазки, приголубить тебя и приласкать. О времени, проведенном вместе в Норвегии и в Стокгольме, вспоминаю как о лучших днях и мечтаю к вам приехать, но не знаю, удастся ли это скоро. Сомнительно, так как дела становится опять много и отлынивать от него никак не приходится, тем более, что после отдыха я чувствую себя очень бодрым и работоспособным. Жизнь кое-как входит опять в колею, и безделье первых недель после переворота уступает место работе: надо то и другое сообразить, примениться к новым условиям, отсюда разные совещания, конференции и т. д. С рабочими стало значительно легче: несмотря на неаккуратные получки (из-за безденежья), они стали как-то менее нервны и нам удается более или менее договориться. Зато наше финансовое положение совсем плохо, и как мы выкрутимся из этого хронического недостатка денег, одному Аллаху известно. Вероятно, придется просить ссуду у казны. Сильно ухудшает дело всеобщий почти саботаж. Вся интеллигенция, включая меньшевиков, обозлившись на большевиков за переворот и все их озорства (а, надо отдать им справедливость, они делают все, чтобы восстановить против себя всех), занялись столь любезным российскому сердцу ничегонеделаньем и полагают, что ведут геройскую борьбу, страна же вся катится в пропасть голода, обнищания и анархии. Б[ольшеви]ки, вероятно, погибнут, но вместе с ними будут расплачиваться как премудрые инициаторы саботажа, так и вся беднейшая часть населения. Газеты исключительно полны руганью против б[ольшеви]ков, как будто кроме этого перед Россией вообще не было и нет других задач. А б[ольшеви]ки, закусив удила, жарят вовсю напролом.

Опасения твои, милый мой друг, что я так с бухты-барахты присоединяюсь к б[ольшеви]кам, совершенно неосновательны. Я с самою начала заявил им, что во многом не разделяю их принципиальной точки зрения, тактику считаю самоубийственной, и даже за чисто организационную работу, напр[имер], по м[инистерст]ву промышл[енности] и торг[овли] или по демобилизации не могу взяться, пока изменение внутреннеполитической обстановки не создаст базы для более или менее дружной работы всех демократических элементов. Ты знаешь, что я всю революцию сидел спокойно в стороне, ибо от моего участия в том периоде не много прибавилось бы и у меня не было сознания обязательности лично для меня этой работы. Сейчас, если, напр[имер]. Учредительное собрание образует общесоциалистический кабинет и мне будет предложено войти туда в качестве м[инист]ра торг[овли] и промышл[енности], отказ будет почти невозможен прежде всего потому, что я сам чувствовал бы себя в положении дезертира. Кроме того, в этом деле, в организации промышленности, демобилизации и проч., я из всей левой публики являюсь наиболее, м[ожет] быть, подготовленным и в то же время имею неплохие связи в рабочей среде, хорошие среди техников, и столь же благоприятно отнеслись бы к моему назначению и промышленники. При таких условиях, родной мой миланчик, очень трудно отбояриваться, хотя бы и от ответственной роли (ты, впрочем, должна была бы быть за эту комбинацию, ибо она меня одним ударом освобождает и от Сименса и от Барановского, а оба эти предприятия нелегки уже в силу переживаемого ими денежного кризиса) и 2) при современных условиях ни один кабинет не может быть долговечным, а, стало быть, и мое министерство не может особенно затянуться и в смысле ухода от всяких дел на покой или инвалидное положение эта комбинация, пожалуй, скорее всего приведет к желанной для тебя и составляющей также и мою мечту цели (разница у нас ведь лишь та, что я еще не считаю себя настолько дряхлым, чтобы быть вправе осуществлять мечту о длительном отдыхе, ты же уже давно меня перевела на соответственное сему положение). Ну, мой Красотанчик, пока кончаю: надо спать и завтра вовремя встать. Целую тебя и девочек крепко-крепко. Вчера уехал Сол[омон]=1 и от него в воскресенье вы будете иметь обо мне свежие новости. Еще раз крепко, горячо и нежненько вас целую, мои миленькие, дорогие, неоцененные. Ваш Красин и папа.

No 9. 11 декабря 1917 г.

Милый мой, родной Любанчик!