Письмо

Вся в черном; только шея, плечо и рука ослепительно сияли, обнаженные полукруглым косым вырезом, край которого лежал над самой ее левой грудью. И золотая цепочка, тонко поблескивая, сбегала вниз по белой коже и отчего-то скрывалась под тканью тем самым кончиком, на котором, быть может, был прицеплен крохотный, рвавшийся наружу кулончик. А волосы множеством темно-синих «лапок» были собраны в светло-золотистые дорожки, убегавшие назад, тем освобождая лоб и виски. И хоть по большому счету ее наряд был прост, он казался мне идеальным. Сочетание черного и белого заворожило меня так, что я до сих пор, вспоминая, нахожусь отчасти под этим угольно-молочным впечатлением, о котором все не перестаю думать.

Открыв дверь, я в тот же миг увидел ее лицо, ее сдержанное удивление. А пока я сделал несколько этих полушагов, она успела подняться и взять фужер, и я прильнул на вдохе к ее щеке губами, чувствуя так близко своим лицом бархатную прохладу, как ветерок исходившую на меня, уже пылавшего беспламенным мучительным жаром, который от ее свежести превращался в счастье. Мое сердце вмиг стало привидением – то ли громким, то ли несуществующим.

Потом…потом я стал всех фотографировать. И все не мог по-началу отделаться от карих глаз брюнетки, моего злого буратино. Мне бросался в глаза ее черный лак на ногтях, неприятный и цветом и формой; но она дрогнула и заулыбалась, деланно пытаясь закрыться, когда вспышка, повинуясь подушечке указательного пальца, выхватила ее с ног до головы, ярко осветив каждый уголок ее внешности, заковав жест ее руки и глядящий куда-то в сторону взор на матовый снимок, где компанию ей составил невысокий парень в шерстяном пиджаке с полуоткрытым безмолвным ртом. Быть может я ошибался, и она не таила, опять же, ничего противного мне. То есть была обычным человеком, а вовсе не темным демоном, старавшимся меня изловить.

И немного погодя рука Лены проникла в мою, они не могли не сцепиться, оказавшись близко; и мы пошли вон из комнаты, чтобы поздравлять остальных. Она так и сказала: «А я пойду с <…>»-, и назвала меня по имени. Боже мой, какая готовность была в этом! почти «да». Я же держал ее такую нарядную за руку, и мы действительно пошли, наверное оба ощущая, как склоняются чаши каких-то благоприятных весов.

…Только это был лишь миг, после которого, остановившись, все разом обрушилось на свои места. Я допустил непоправимость, и, одернутый, почувствовал крепкую привычную привязь, так и оставшись стоять перед солнцем. Едва ли я могу это объяснить. Я словно испугался чего-то…

Уже там было множество народу, свет, шум, тесное оживление, лица – все было по-другому, иначе. Лена не могла не заметить, как я застыл от неожиданности, как, наверное, изменилось мое лицо, как в нем появились совсем не те оттенки. Нежданные. Она не смогла бы точно их прочесть, но я, вдруг смутившись, отпустил ее кисть, в самый важный момент – перед всеми этими людьми, даже не успев вывести ее за порог комнаты, словно испугался рождавшейся нашей с ней связи. Разом порвались струнки меж нами, и она не сразу взяла в толк, что произошло. Немыслимо, ибо я не потерял ее пальцы, а оттолкнул их сам, грубо, вздрогнув от неожиданно хлынувшего света; и почти сразу она куда-то пропала, а я оказался в той самой комнате, где и был, среди все тех же людей, которые пили вино с водкой и не замечали как я жалок.

Я от того и не долюбливаю людей, по правде говоря, из-за их способности делать обо мне выводы. Хуже нет, когда меня пытаются объяснить. Отстраненности я ищу, быть «вещью в себе» значительнее – близкие же ко мне люди перестают у меня на глазах обманываться во мне; это мучительно и неприятно, если другие знают о тебе хоть отчасти даже то, что сам о себе знаешь – ту истинную правду, которая боится света и как окутанный желтоватой мигренью вампир сидит в темноте, обжигаясь о сочащееся внутрь сквозь царапинки и ранки на коже утро. Близко подошедшие ко мне люди обычно разочарованы, сильные из них – непременно всегда, на это им порою достаточно пары минут. Можно сказать, что у меня аллергия на тех, кто ближе ко мне, чем на метр, или даже просто разглядывает меня.

Лена не могла не догадаться, мучительно думалось мне, что вся моя неловкость – не от чувства больше, а от слабости. Она этого не могла не видеть, мгновения было довольно.

Мои крохотные электроны не сталкиваются, опасаясь разбиться, и при встрече долго друг перед другом извиняются за что-то и мнут в руках свои элементарные шляпы, и с облегчением наконец разлетаются прочь. Чего же так не достает им с самого их рождения?

Все это происходит долго, но я не могу оторваться, хотя все, как кажется, старается мне помешать. Люди занятые своей жизнью и делами, хотят втянуть в это все, что вокруг.