Письмо

Я начинал, когда в городе только-только зацвели одуванчики, сплошь укрывая густые зеленые газоны желтыми головками, которые теперь уже успели поседеть. Нежнейшие прозрачные шарики – до первого приличного ветерка, который уже случился давно. И я так мало сделал! И все рядом шумят и только стараются отвлечь. Приходится хорошенько прятать листы и все думать, чтобы они никому не попались на глаза, и что говорить, если попадутся…

«Какая произошла глупость!» – думал я потом.

В ту новогоднюю ночь я Лену почти больше и не помню, несмотря на то, что пытался все повторить опять, чтобы повести себя по-иному, когда это потребуется. Помню, что звал ее на верх, в нашу компанию, но она не пошла, да я и сам не верил, что смогу ее привести. Было и что-то еще, но я не могу и не хочу все точно восстановить, потому что дважды все вышло одинаково – я заключаю это по зрительным обрывкам и по стыду и ничтожности, которые(особенно последняя) сидят на мне, как огромные мухи, и иногда мерзко переползают на новое место, они ужасны, от того что я подозреваю их и внутри себя – сонных, черных, готовых когда-нибудь заклокотать, заползти мне в глаза и жить во мне, во мне жить!

В ту же ночь я уже почти и прятался от нее. Я быстро напился вперемешку с непомерно частыми сигаретами и потом плясал со всеми в длинном коридоре, а когда стало совсем невмоготу и плохо, я спустился с третьего этажа на первый, в свою комнату, в которой стояла тишина, оставленная уехавшими в город соседями моими; и лег, стараясь уснуть. В голове летела круговерть, было неудобно в брюках и жарко под верблюжьим одеялом, но все не имело значения от того, что я хотел спать, спать и не просыпаться очень долгое время – больше от аттракциона в голове и подходившей дурноты, которую он взбивал у меня в горле. Вообще я заметил, что очень часто чувствую тошноту, чаще наверное других, и еще я все же думал, когда старался уснуть, что хочу все снова вернуть. Но что именно вернуть, по-моему, не понимал.

После, спустя дни, я опять бегал в курильную комнату на ее втором этаже, выкуривал до нескольких сигарет зараз, чтобы затем с огромнейшим облегчением ни с чем спуститься опять к себе, вместе с тем досадуя.

Я снова, как и раньше, ждал ее там и почти так же сильно желал, чтобы Лена не появилась и тем самым не жгла бы меня. Слабосилие висело надо мною облаком, так что мне оставалось – делать вид, что не произошло ничего страшного.

Я ее хотел, но особенно. В моей честной мечте она сама спускалась ко мне. Каким образом – я не представлял, но вместе с тем была мечта другая, которая распалила меня и которая была жестока, но осуществлением своим вдохновила бы на дела наполеоновские. Да, все о том же… Я уже благоговел перед ней, и потому ее редкие появления сбивали меня, как взлетавшую трясогузку. От них я совсем престал говорить и мыслил, что ужасно глуп, и только продолжал дышать, все больше дымом, теряя абсолютно волю и понимание окружающего момента, словно чего-нибудь ждал.

Лена кивала мне, когда появлялась, и закуривала. Обычно я сидел на корточках, упершись спиной о желтую стену, почти всегда рядом с почерневшим мятым ведром, в котором беспорядочно продолжали лежать изможденные либо совсем еще новенькие сигаретные пачки, окурки и пепел с мятыми бумажками фольги.

Однажды, например, я вошел, когда она, стоя у окна, читала какой-то недорогой журнал, неотрывно следуя глазами за смыслом, который заключали слова. Пальцы ее, в которых тлела сигарета, тихонько поглаживали уголки листов, потом взлетали к губам и снова возвращались на место. А на той ноге, которая хотела обвить такую же белую голень и щиколотку, то и дело принимался поигрывать темно-красный в мелкую черную клетку тапочек. И так был мил этот незатейливый рисунок! Господи, я же смотрел на нее не отрываясь и, слишком часто бросая взгляд, не замечал, что сам весь на ладони! И надо ли повторять, что я только молча смотрел, когда она, может быть, ждала от меня хоть каких-то шагов. За это молчание я хотел выбросить себя с высоты двух этажей в это окно, через которое свет падал на ее страницу, чтобы упасть плашмя и застонать от боли – в отместку за тихое бездействие. «Хоть языком шевельни!» – кричал я где-то внутри, зная, что звуки не пробьются наружу, но, не смея задать хоть какого-нибудь простого вопроса, продолжал молчать, как немой карлик, напуганный любовью к обычной женщине. Я загнал себя в собственную клетку и теперь сидел в ней, не постигая выхода. Я ощущал вину. А Лена, докурив, уходила, оставляя бестолкового дурака в обществе мерзкого ведра. После новогодней той ночи все словно опять потекло сначала, только еще сложнее для меня. Прыгнуть в окно я бы не решился, поэтому шел к себе в комнату и чего-нибудь читал, чтобы через полчаса снова вернуться, и еще думал о том, что надо выйти купить еще сигарет, от которых мое горло покрывалось дохлой мутью…