Письмо

Через три дня «Чародейка» в девятом часу утра снималась с якоря. Дул ровный норд-вест, и «Чародейка» собиралась уходить из Фунчаля под парусами.

Только что раздалась команда старшего офицера, распоряжавшегося авралом: «по марсам и салингам». И марсовые бросились, как бешеные, по вантинам.

Мрачный стоял капитан на мостике, мрачный, напрасно старавшийся скрыть от всех свое душевное состояние. Тоска и злоба грызли его сердце.

Еще бы!

Он только что приехал с завтрака от консула и у него в кабинете, куда после завтрака консул пригласил гостей покурить, на письменном столе, среди пачки писем, присланных с клипера для отправки их в Россию с первым почтовым пароходом, заметил большой пакет, невольно бросившийся в глаза своею объемистостью.

Вершинин машинально взглянул на него и побледнел.

Пакет был адресован на имя Аделаиды Петровны Любарцевой, подруги Маруси, с припиской; «для передачи М. Н. В.».

Сомнений больше не могло быть. Жена в переписке с Огнивцевым!

«И сколько, подлец, ей написал!» — пробежало у него в голове.

И вот теперь взглядывая, как ставились паруса, Вершинин уже не испытывал обычного чувства удовлетворенности и удовольствия капитана, на судне которого матросы работают лихо, и «Чародейка» оделась в паруса, похожая на белокрылую птицу, с такой быстротой, которая могла бы удовлетворить самого требовательного моряка.

На палубе царит тишина, обычная на военном судне во время аврала[2]. Только раздаются отрывистые командные слова старшего офицера, видимо счастливого, что «съемка с якоря» идет великолепно. Гребные суда были подняты мастерски. На шпиле ходили быстро. Во время постановки парусов нигде, слава Богу, ни одна снасть не «заедала», словом все шло, как по маслу.

И старший офицер, взглянув на капитана, удивился, что он не только не весел, а, напротив, мрачен, словно бы чем-то серьезно недовольный.

А, кажется, нечем быть недовольным!

И старший офицер снова поднял голову кверху, оглядывая внимательно: дотянуты ли везде до места шкоты, нет ли какой-нибудь неисправности.

Но все в порядке. И старший офицер недоумевающе пожал плечами и с некоторым раздражением в голосе крикнул:

— Пошел брасы!

Почти безучастно относившийся к тому, что делается теперь на «Чародейке», Вершинин все-таки по привычке глядел на верх, как отдают паруса, и сам в это время думал, как лжива и испорчена Маруся и как она подло обманывает. Пишет ласковые письма — и в то же время переписывается с Огнивцевым. До сих пор она, кажется, ни кем серьезно не увлекалась, а теперь дело кажется серьезное… Так зачем же скрывать? Зачем лгать? Ведь я ей говорил, что правды не боюсь…

И какой же подлец этот Огнивцев. Какой подлец! — злобно повторял про себя Вершинин и, как это обыкновенно бывает у ревнивых людей, ему с какою-то болезненною рельефностью представлялось, как Маруся ласкала Огнивцева и в то же время охотно отдавалась мужу. И он стискивал зубы, готовый крикнуть от боли и оскорбления.

Вершинин опустил взгляд на палубу, и взгляд упал на «подлеца». Он стоял у своей грот-мачты, которою заведовал, и в эту минуту проговорил что-то механику, смотревшему в качестве постороннего зрителя на аврал.

Неодолимая, чисто физическая ненависть охватила капитана при виде мичмана, веселого, улыбающегося.

И Вершинин внезапно крикнул Огнивцеву резким и грубым голосом:

— Во время аврала не разговаривают. Мичман Огнивцев, я вам говорю!

— Есть! — ответил Огнивцев.

И мгновенно побледневший, с засверкавшими негодующими глазами, он вызывающе и с недоумением взглянул на капитана, взглянул и, словно бы внезапно понявший причину этого грубого окрика, отвел взгляд, пожал плечами и как-то неестественно улыбнулся.

И Вершинин тотчас же спохватился, что сделал грубое замечание Огнивцеву не за то, что он что-то сказал механику, а за то, что он любим, как ему казалось, Марусей, — внезапно покраснел и, сознавая совершенную им несправедливость, избегал смотреть на Огнивцева.

«Из-за этой женщины я делаюсь подлецом!» — подумал Вершинин и в эту минуту ненавидел жену, благодаря которой совсем терял самообладание. Полный стыда за свою грубую и несправедливую выходку, он тут же дал себе слово не быть таким подлецом и не проявлять в служебных отношениях своих личных чувств, недостойных порядочного человека.

Все офицеры были поражены. Все привыкли видеть капитана настоящим джентльменом, сдержанным и справедливым. Все привыкли к тому, что он если и делал замечание, то в вежливой форме и предпочтительно с глазу на глаз. И вдруг — этот бешеный окрик из-за пустяка и при том на такого хорошего морского офицера, как Огнивцев.

Между тем «Чародейка» снялась с якоря. Слегка накренившись. с поставленными верхними и нижними парусами, она понеслась в полветра от Мадеры в океан, взявши курс к югу в область пассата.

Подвахтенных просвистали вниз.

Когда офицеры спустились в кают-компанию, многие с недоумением спрашивали Огнивцева: не было ли каких причин этой грубой выходки капитана.

— Никаких! — отвечал Огнивцев.