Письмо

Матвеев, хорошо изучивший характер Сергее Николаевича и видевший его необыкновенную «приверженность» к жене, понимал причины нередкого тоскливого настроения капитана с тех пор, как он женился. Нечего и говорить, что Матвеев жалел Сергее Николаевича, сочувствуя ему всей душой, и питал к Марии Николаевне смешанное чувство невольной симпатии и неодобрения, а подчас даже и неприязни — когда, бывало, Сергей Николаевич очень «заскучивал» и по целым часам просиживал в своем кабинете мрачный как туча.

Барыня всегда была с Матвеевым ласкова, приветлива и необыкновенно заботлива о нем всегда, бывало, и на табак даст, и сахару не забудет ему положить, когда сама пила чай, и на водку давала, когда посылала с каким-нибудь поручением. И вообще была добра с прислугой и как-то умела возбуждать к себе привязанность.

Но, с другой стороны, он возмущался ее поведением, и главным образом из-за своего капитана, решительно не понимая, с чего это ей неймется, и она, как выражался Матвеев, «дразнит мужчинов» и зря их «обескураживает», имея такого хорошего, молодого и, слава Богу, форменного красавца-мужа.

Возмущался Матвеев и тем, что барыня недостаточно любит мужа, мало покорна ему и нисколько его не жалеет, видя его от нее тоску, и уж очень позволяет мичманам «муслить» свои руки. Не особенно ободрял Матвеев и того, что Огнивцев, по его выражению, «увязался» было ходить и что капитан оставлял барыню с ним одну. Особенно это ему не нравилось после того, как он однажды вошел в гостиную с каким-то докладом барыне и заметил, как при его появлении они шарахнулись в разные стороны. И он очень был доволен, когда мичман Огнивцев перестал ходить.

«Видно, сперва прикуражила, а потом обескуражила!» подумал вестовой и решительно не мог понять, что за охота барыне «облещивать мужчинов» при таком муже, как Сергей Николаевич, и в искренней душевной тревоге за своего капитана очень сокрушался, что не дает Бог барыне детей.

«Тогда, не бойсь, перестала бы шилохвостить!» И теперь, заметив своего капитана в мрачном настроении, в каком тот часто бывал в Кронштадте, Матвеев сообразил, что тут опять-таки не без «барыниной какой-нибудь штуки».

Верно письмо не ласковое написала или какой-нибудь подлый человек что-нибудь про барыню написал.

И, желая отвлечь Сергее Николаевича от мрачных дум, проговорил:

— Вольное[1] платье прикажете изготовить вашескобродию? Может, на берег изволите поехать — прогуляться. Воздух там на острову, сказывают, легкий.

— Нет, брат, не поеду. А тебе, Матвеев, письма нынче нет!

По видимому, вестовой довольно спокойно принял известие о том, что нет весточки от жены, жившей нянькой в Кронштадте.

— Тебя это не беспокоит?

— Что беспокоиться, вашескобродие! Только зря себя нудить, да грешным делом может понапрасну обижать бабу дурными мыслями. А это, вашескобродие, неправильно! Верно, письмо потом будет, вашескобродие.

Эти слова вестового устыдили и в то же время несколько утешили Вершинина, и он, улыбнувшись, заметил:

— Философ ты, Матвеев, я тебе скажу.

— Точно так, вашескобродие! — весело ответил матрос, хотя и не понявший, что сказал ему капитан, но чувствовавший, что он сказал что-нибудь хорошее.

В эту минуту двери из кают-компании открылись, и в капитанскую каюту вошел мичман Огнивцев.

Вестовой тотчас же вышел.

При виде молодого, свежего, пригожего мичмана с возбужденными, искрившимися глазами, Вершинина охватило злобное, скверное чувство негодующего самца к счастливому и более молодому сопернику. Он преувеличивал теперь и привлекательность его живого, выразительного лица и обаяние его молодости и тем ненавистнее становился этот человек, так подло воспользовавшийся его доверием.

«А он еще оставлял их по вечерам вдвоем читать!» вспомнил капитан. И ему стоило усилий, чтоб не обнаружить своих чувств и со своей обычной, даже теперь несколько преувеличенной любезностью проговорить:

— Я вас попросил, Борис Константинович, чтобы обрадовать письмом. Вот оно… И какое толстое! — прибавил Вершинин, пытаясь улыбнуться, но вместо этого делая страдальческую гримасу и передавая Огнивцеву слегка вздрагивающей рукой конверт.

— Очень вам благодарен Сергей Николаевич! — отвечал мичман и, в свою очередь, густо покраснел не то от радости, не то от смущения.

И, отводя взгляд от капитана, почему то счел необходимым прибавить, взглянув на конверт и опуская его в карман своей белой «тужурки».

— Это от кузины!

«От Маруси»! — мысленно решил капитан, при виде смущения Огнивцева, и, овладев совершенно собой, проговорил, по видимому, самым спокойным тоном.

— А вам, Борис Константинович, жена просит передать поклон.

— Прошу передать Марье Николаевне мое глубочайшее почтение и благодарность за память.

— Еще бы не помнить!.. Вы ведь сколько с ней хороших книг перечитали!

— Да… как же…

И Огнивцев хотел, было, уходить, но капитан остановил его.

— Еще минутку, Борис Константинович. Надеюсь, потерпите минутку прочитать письмо от кузины?

— Хоть десять, Сергей Николаевич!

— Ишь вы какой!.. Видно кузина не интересная.

— Не особенно!