Письмо

И, не дожидаясь согласия, она протянула Огнивцеву руку и взглянула на мичмана, словно бы приласкала его взглядом своих бархатных глаз.

Огнивцев так сжал маленькую руку Марьи Николаевны, что она чуть было не вскрикнула и от боли и, быть может, от, изумления, что он не поцеловал руки.

Но изумление ее увеличилось, когда Огнивцев, точно полоумный, сорвался с кресла и, походив взад и вперед по гостиной, остановился перед молодой женщиной и взволнованно спросил:

— Мария Николаевна! Вы любите своего мужа?

Никак не ожидавшая такого вопроса, молодая женщина на секунду растерялась и молчала.

— Вы любите Сергее Николаевича? — снова спросил мичман.

— Что за странный вопрос?

— Вы не хотите ответить?..

— Да зачем вы вдруг спросили об этом?

— Мне необходимо это знать! — не без некоторой торжественности проговорил решительно и резко молодой мичман.

— И даже необходимо? — смеясь повторила Маруся.

И после паузы, во время которой успела прочесть в глазах мичмана мучительное нетерпение, промолвила как-то загадочно:

— Любовь — понятие относительное.

И прибавила:

— Ну, положим, люблю. Вам-то что до этого?

— Мне?!

О как бы хотелось ему, этому самому мичману, уже втайне питавшему к Вершинину ревнивую злобу, сказать этой маленькой женщине, что ему до «этого» большое дело, огромное дело, но вместо того он на секунду притих и, наконец, проговорил:

— Разумеется, мне до этого нет, собственно говоря, никакого дела… И вы извините меня, Марья Николаевна… Действительно, глупый, нелепый вопрос… Разве вы жили бы с человеком, которого не любите… Ведь это было бы ужасно?! Это ведь…

Он чуть было не прибавил, что быть женой нелюбимого мужа позорно, но во-время прикусил язык и, взволнованный и побледневший, хотя и старавшийся сохранить отважный вид, сел снова в кресло и не без некоторой даже развязности проговорил:

— Так, если позволите, я буду читать, Марья Николаевна.

— Не запершит ли у вас опять в горле, Борис Константинович? — участливо заметила Маруся.

— Не бойтесь.

— Ну, так я не позволю. Вы задели мое любопытство… Вы мне скажите, зачем вы спрашивали, люблю ли я мужа? Слышите ли?! Я хочу знать. Мне тоже это необходимо! — значительно прибавила она.

— Не спрашивайте, Марья Николаевна! Вы любите мужа и… шабаш!

— Ну, а если б я не любила мужа, как следует, по настоящему… Если б я только его терпела. Что-бы тогда? — вдруг кинула Маруся, понижая голос.

— Если-бы… Мало, что было, если-бы…

— Но вы скажите… Ведь мы друзья?.. Так скажите…

— Вы непременно этого хотите?

— Хочу.

— Тогда я сказал бы вам, что люблю вас. И если бы вы могли ответить на мою любовь любовью, я сказал бы: оставьте мужа и со мной начните новую жизнь! — восторженно и решительно проговорил Огнивцев, взглядывая на Марусю благоговейно-влюбленным взором.

— Однако, вы… вы стремительны, Борис Константинович… И это говорите вы? Вы, отрицающий любовь? Вы, который никогда не втемяшитесь? Я не поверила бы вам…

— А хотели бы поверить?

— Почему же нет? — уронила Маруся.

— И могли бы полюбить меня? Ответьте: могли бы?

Маруся ничего не отвечала, но торжествующая смотрела на Огнивцева таким ласкающим взглядом, что мичман, опьяненный и обнадеженный им, прочел в нем то, что ему так хотелось, и стал говорить, что он только теперь понял, какой он был идиот, отрицая любовь, что он с первой встречи влюбился в Марью Николаевну, что он любит ее до безумия, что он…

Но он не окончил речи, хоть и хотел еще много, много сказать.

Совсем опьяневший от этого, полного неги и вызова, взгляда, он уже сидел рядом на диване с Марусей и, вероятно, желая окончательно убедить ее в своей горячей любви, стал осыпать поцелуями ее руки.

Она их не отнимала, и мичман вдруг оставил их и дерзко прильнул к ее губам.

По видимому, молодая женщина не ожидала такой удивительной смелости и такого быстрого перехода от руки к губам, особенно от человека, который только что говорил, что любовь — ерунда. Но он так искренно отрекся от своего заблуждения и так пригож был этот молодой, жизнерадостный мичман, что Маруся не успела даже настолько рассердиться, чтобы оттолкнуть его от себя и не только не противилась безумным поцелуям, но и сама целовала мичмана.

И только тогда вырвалась из его крепких объятий, когда, наконец, увидала, что мичман готов совсем потерять голову.

— Довольно. Уходите… Уходите! — шепнула она и благоразумно поднялась с дивана и отошла на другой конец гостиной.

Еще один прощальный и «мирный» на честное слово поцелуй, и Огнивцев ушел счастливым, отравленным. и далеко не «мыслящим» человеком.

Так прошла неделя, другая. Когда Вершинин был дома, мичман читал и украдкой бросал на Марусю влюбленные взоры, а когда мужа не было дома, Огнивцев говорил о любви и доказывал ее горячими поцелуями.

Но совесть его мучила, и терзала ревность к мужу. А главное, надо же скорее покончить и начать новую жизнь. Хотя Маруся, при напоминании о новой жизни, отвечала неопределенно, но для мичмана не было ни малейшего сомнения, что он любим и что она желает новой жизни.