Письмо

И Вершинин снова верил и думал, что его жена, по крайней мере, не изменяет ему, и он один пользуется счастьем ласкать свою Марусю.

Но какое-нибудь холодно-равнодушное замечание в ответ на его горячие признания, усталый, скучающий взгляд при нем и оживление при других, и Вершинин еще зорче следил за Марусей и, казалось, тем более любил ее, чем менее был в ней уверен.

Детей у них не было, и это огорчало Вершинина.

«Будь дети, она не вела бы такой праздной, пошлой жизни, не проводила бы целых дней в болтовне с поклонниками, кокетничая с ними», не раз думал Вершинин.

Когда на нее находили припадки тоски, и он видел эти грустные, казалось, полные отчаяния, глаза, он бесконечно жалел жену и придумывал, чем бы занять ее, чем наполнить ее жизнь. В ту пору возбуждения, охватившего общество, мало ли было дела!

И Вершинин как-то предложил Марусе заниматься в воскресной школе.

Она удивленно взглянула на него и не без иронической нотки в голосе кинула:

— Исправлять меня хочешь?

— Занять тебя чем-нибудь хочу, Маруся.

— Разве я на что нибудь способна?

— Ты? Моя умница?

— А ты разве во мне умницу ценишь, Сергей?

— Еще бы!

— Едва-ли! — промолвила она в каком-то грустном раздумье. — И не поздно? — прибавила она.

— Что поздно?

— Приурочить меня к какому-нибудь делу?

— Попробуй, Маруся! Попробуй, родная! — с необыкновенной нежностью говорил Вершинин.

— И ты думаешь, что от этого ты будешь счастливее? — спросила Маруся, взглядывая на мужа взглядом, в котором было больше жалости, чем любви.

— Я и без того счастлив, Маруся… А вот ты…

— Я не жалуюсь! — перебила молодая женщина. И, минуту спустя, проговорила: — Что ж… Попробуем воскресную школу…

Она вначале ретиво принялась за дело, но скоро ей это надоело.

— Скучно, не захватывает всю! — объяснила она мужу. — И ничего путного из меня не выйдет!

И снова вела прежнюю жизнь: читала французские романы, проводила время с поклонниками, искала развлечений, пока не наступали дни, когда она, словно бы понимая пустоту своей жизни и свою безвольность, хандрила одна в своем уютном кабинете, не принимая никого.

Но проходил день, другой, и Маруся становилась прежней легкомысленной женщиной, главное занятие которой была игра с поклонниками, причем не было даже и особенно тщательного выбора. Кружок молодых людей, бывавших у Маруси, был далеко не блестящий. За то Маруся играла в нем первенствующую роль по своему уму и это ее тешило.

Вершинин часто запирался у себя в кабинете и терзался ревностью в одиночестве. Эти вечные гости, это торчание какого-нибудь мичмана с утра до вечера возмущали его, но он молчал, зная, что малейшее его замечание будет принято женой, как стеснение ее свободы и как ревность, и Маруся, чего доброго, оставит его.

В последнее время к Вершининым стал ходить мичман Огнивцев, имевший в Кронштадте репутацию либерала, умницы и литератора. Он напечатал в одном журнале горячую статейку о позоре телесного наказания, за которую отсидел две недели на гауптвахте и обратил на себя внимание. Маруся увидала его на вечере в клубе, попросила представить его себе и пригласила бывать. Вершинин, знавший Огнивцева, рад был этому знакомству.

— По крайней мере, не глупый молодой, человек и славный… Только горячка!.. — говорил он жене.

III

Огнивцев при первом же визите начал с того, что стал громить отсталость молодой женщины. Не без насмешливой бойкости и не без пылкого красноречия, значительно подогретого, вероятно, привлекательностью Маруси, доказывал он пустоту ее жизни в такое время, когда все должны жить сознательно и приносить пользу освобожденному народу по мере своих сил, и, разумеется, советовал прежде всего быть развитой женщиной и для этого читать хорошие книжки.

Хотя он был несколько дерзок, этот двадцатипятилетний, жизнерадостный, пригожий, безбородый мичман с темно-русыми, кудреватыми волосами, маленькими усиками, живыми, как у мышонка, карими глазами и с таким запасом здоровья, сил и надежд, с такою верою в скорое наступление на земле царства правды, добра и всеобщего благополучия, что хоть отбавляй, — тем не менее Маруся не только не рассердилась на мичмана за то, что он ей наговорил дерзостей, не сказавши ни одного комплимента, и за то, что он безбожно надымил в гостиной, куря папироску за папироской, а, напротив, обрадовалась новому, неглупому гостю, живому, увлекающемуся и, казалось, искреннему, и когда он, просидевши почти час, не переставая болтал на цинические темы, сорвался с места так же стремительно, как и сел, Маруся подарила мичмана чарующим взглядом и, крепко пожимая его руку, просила его почаще заходить, когда вздумается.

— Если только вы не боитесь соскучиться с такою отсталой женщиной, как я! — прибавила она с лукавой улыбкой.