Письмо из 1920 года

Этот визит был для меня большим событием. Первый раз в жизни я увидел настоящую библиотеку, и мне стало ясно, что я вижу свою судьбу. У Макса были книги на немецком, а также на итальянском и французском языках, принадлежавшие его матери. Всё это он показывал мне со спокойствием, которому я завидовал ещё больше, чем его книгам. Хотя это была не зависть, а скорее ощущение безграничного довольства и страстного желания когда-нибудь также свободно двигаться по этому миру книг, которые, как мне казалось, испускали теплоту и свет. Он и сам говорил так, словно зачитывал выдержки из книги, свободно, и двигался без хвастовства в этом мире прославленных имён и великих идей, в то время как сам я дрожал от возбуждения, от тщеславия, стыдясь великанов, среди которых ступаю, и страшась того мира, который я оставил снаружи и в который мне придётся вернуться.

Эти послеполуденные визиты к старшему товарищу стали происходить всё чаще и чаще. Я стремительно совершенствовался в немецком языке, начал читать по-итальянски. Приносил и домой, в свою бедную квартиру, эти красиво переплетённые книги на иностранных языках. Я начал отставать в изучении школьных предметов. Всё, что я читал, выглядело для меня как святая истина и высокая обязанность для меня лично, от которой я не могу освободиться, если не хочу потерять репутацию в своих глазах и всякую веру в себя. Я знал только одно: всё это нужно читать, и нужно писать такие же или подобные вещи. Ни о чём другом в жизни я не помышлял.

Один день я особенно хорошо помню. Был май. Макс готовился к выпускным экзаменам, но без волнения и заметных усилий. Он отвёл меня к небольшому отдельно стоящему шкафу, на котором золотыми буквами было написано: Helios Klassiker-Ausgabe^{6}. И я помню, как он сказал мне, что шкаф был куплен вместе с книгами. Для меня даже сам шкаф выглядел как святыня, а его древесина была словно пронизана светом. Макс вытащил томик Гёте и стал читать мне «Прометея».

Он начал с каким-то новым, ранее неизвестным мне голосом, и сразу было видно, что прежде он читал это стихотворение множество раз:

Закрой, Зевс, небеса свои

Завесой туч!

И, как мальчишка,

Сбивающий репейника головки,

Круши дубы, вершины гор!

Мою ты землю

Сгубить не можешь,

И дом, который я себе построил,

И мой очаг,

И мой огонь,

В тебе родящий зависть!

Наконец, он сдержанно, но сильно ударил кулаком о подлокотник кресла, в котором сидел; его волосы растрепались с обеих сторон лица, покрытого румянцем.

Как видишь, я творю людей

По своему подобью —

Мне родственное племя,

Чтоб им страдать, и плакать,

И ликовать, и наслаждаться,

И презирать тебя,

Как я!^{7}

Таким я видел его впервые. Я слушал с удивлением и лёгким страхом. Затем мы вышли на улицу и в тёплом сумраке продолжили говорить о стихотворении. Макс проводил меня до моей крутой улочки, а затем я его, опять до набережной, и снова он меня, а затем я его. Пала ночь, и свет начал истончаться, а мы неизменно повторяли этот маршрут, дискутируя о смысле жизни и происхождении богов и людей. Один момент я помню особенно хорошо. Когда мы первый раз дошли до моей невзрачной улицы и остановились возле какого-то покосившегося серого дощатого забора, Макс странно протянул левую руку перед собой и сказал мне как-то тепло, доверительно:

— Знаешь, я атеист.

Над повалившейся оградой густыми зарослями цвела бузина, распространяя сильный, тяжёлый запах, который был для меня запахом самой жизни. Вечер был торжественным, тишина окружала нас, а купол неба надо мной, полный звёзд, казался мне совершенно незнакомым. От возбуждения я не мог ничего сказать. Только чувствовал, что нечто важное произошло между мной и этим старшим товарищем и что мы теперь не можем просто расстаться и пойти каждый к себе домой. Мы ещё долго гуляли этой ночью.

Экзамены Макса разлучили нас. Он уехал в Вену изучать медицину. Некоторое время мы переписывались, но переписка прервалась. Мы виделись несколько раз во время каникул, но без прежней близости. Затем началась война, которая полностью нас разлучила.

А теперь, через несколько лет, мы опять встретились, на этой безобразной и скучной станции. Мы ехали из Сараева на одном и том же поезде, но не знали этого и только сейчас увидели друг друга; а теперь ждём белградский поезд, прибывающий неизвестно когда.