Пистоль и шпага

– Коленкур! Вы были нашим послом в Петербурге и хорошо знаете русских, в том числе Кутузова. Убедите этого старого лиса, что мой шаг продиктован милосердием. Там, – император указал на поле сражения, – тысячи раненых, которые умрут, если им не оказать помощь. Сумеете?

– Приложу все старания, – поклонился Коленкур.

– Тогда отправляйтесь!

После того, как Коленкур ушел, Наполеон посмотрел на притихшую свиту и улыбнулся:

– Мы добьем их завтра! – сказал, энергично потерев руки. – Непременно.

Он вернулся к своему стулу и грузно опустился на него, расставив ноги. Верный Констан[30] немедленно предложил ему кофе, и император, впервые с начала этой битвы, не отказался…

Вторым человеком, который внешне казался безучастным к сражению, был Кутузов. Приказав командующим армиями действовать по собственному усмотрению, он практически не вмешивался в ход битвы, потому что прекрасно понимал: победить Наполеона сегодня не удастся – армия, которой он командует, была к тому неспособна. По здравом размышлении, ему вовсе не следовало давать сражения, но этого не поняли бы ни в Петербурге, ни во всей России. Самое главное – не поняла бы армия. Измученная бесконечным отступлением, она рвалась в бой. И еще: без сражения невозможно отдать неприятелю Москву, а Кутузов собирался это сделать. Он еще в Петербурге понял, что отстоять древнюю столицу, скорее всего, не удастся, но не сказал этого никому, даже сыну. Произнеси он такое вслух, и его бы растерзали, не посмотрев ни на годы, ни на заслуги.

Москва была приманкой, которую выставляют для хищной птицы, чтобы та набросилась на жертву и застряла в ней когтями и клювом. Кутузов знал, что это непременно произойдет. Престарелый полководец, уступавший военным даром Наполеону (о чем прекрасно знал), Кутузов превосходил французского визави мудростью и жизненным опытом. Они и прежде не раз выручали его в трудных ситуациях. На Дунае с турками не справились ни Багратион, ни Каменский, хотя воевали исправно. Кутузов смог. Тщательно разработав план кампании, он скрывал его от подчиненных, методично проводя в жизнь. Огласи он тогда свои намерения, понимания бы не встретил. Как это: отдать туркам завоеванные территории на правом берегу Дуная? Никак невозможно! Кутузов отдал. А затем, заманив неприятеля на левый берег реки, разгромил его армию. Но, опять-таки, сделав это, не стал кичиться и навязывать туркам неприемлемых условий. Объявив пленных гостями, относился к ним с показным радушием. С турецким визирем вел переговоры не как с побежденным, а как с равным. В результате добился такого желанного для России мира.

То же и сейчас: никому не следовало знать о намерениях главнокомандующего. Пусть все думают, что он решил победить неприятеля в генеральном сражении. Потому Кутузов терпеливо выслушивал сообщения посыльных и генералов, благодарил их, хвалил за стойкость и мужество. Он знал, что армия устоит: слишком велико было желание офицеров и солдат драться. Они не побегут. Но вот только что останется от армии к вечеру? Кутузов страшился этого, но не подавал виду.

Смерть Барклая и ранение Багратиона искренне огорчили его, но одновременно принесли облегчение. Это послужит отличным оправданием перед царем после приказа об отступлении и сдачи Москвы. Потеря лучших командующих… Жалко генералов, но зачем лезть под пули и ядра? У вас что, подчиненных не хватает? Много раз раненый в боях, причем два раза – в голову, Кутузов с годами отказался от бравады, коей страдало большинство русских офицеров. Доблесть состоит не в том, чтобы пасть на поле боя – надо заставить это сделать противника. Но вслух этого он никогда не говорил: не поняли бы. Назначив вместо Барклая и Багратиона Милорадовича и Дорохова, соответственно, Кутузов терпеливо ждал темноты, которая должна была прекратить сражение. И удивился, когда в четыре часа дня к нему прискакал адъютант Милорадовича.

– Ваша светлость! – обратился он, спрыгнув с коня. – Французы прекратили огонь и выслали парламентера, который просит встречи с вами.

– Вот как? – удивился Кутузов. – Где же он?

– Следует за мной, – сказал адъютант. – Скоро будет.

Коленкур прибыл вместе с Милорадовичем – генерал не смог сдержать любопытства и пожелал услышать предложение парламентера. Кутузов принял француза на виду у всей свиты. Любопытных набежало много, и они толпились за спиной главнокомандующего, вполголоса обсуждая удивительное событие. Сухо поприветствовав бывшего французского посланника, Кутузов выслушал его и изобразил задумчивость, хотя внутренне ликовал. Измученной русской армии передышка требовалась еще больше, чем французской, к тому же это сулило меньшие потери, чему главнокомандующий от души радовался. Удастся вывезти и раненых, на что при спешном отступлении рассчитывать было трудно.

– Что ж, – ответил Кутузов на прекрасном французском. – Я сочувствую горю вашего императора, потерявшего зятя. Как христианин не могу не откликнуться на призыв к милосердию, поэтому согласен на перемирие. Сообщите об этом Бонапарту.

– А Мюрат? – спросил Коленкур. – Пленные?