Питбуль для училки

Ну да, я себя внезапно сам что-то боюсь. Всего за малым не поколачивает, как в лихорадке, ломает от одного взгляда на губы ее, на шею тонкую, на ключицы острые, сквозь тонкую ткань проглядывающие. Пальцы крючит заграбастать волосы, подставляя ее губы под свои оголодавшие. Не поцеловать – сожрать, отыметь рот в рот. Рвануть ворот, драть чертовы тряпки в клочья, добираясь до кожи, до тела ее отзывчивого. Руками наглыми везде пролезть… Языком весь вкус до капли собрать… Засадить себя по самые яйца, а по ощущениям как целиком внутрь занырнуть…

Я тряхнул башкой, хоть немного сбрасывая морок, когда двери лифта с лязгом разъехались.

– Домой, маленькая, домой, – пробормотал, подталкивая Лену в поясницу. – И никто нас арестовывать не будет. Забудь, и все.

Открыв дверь, пропустил Лену вперед, прилипая мордой к волосам на ее затылке. Вдохнул, откидывая сумку в сторону, и загреб ее обеими руками.

– Миш… – робко выдохнула она.

– Что? – Не надо? Не хочешь? Напугал-оттолкнул?

– Страшно мне.

– Меня боишься? – Надо отпустить ее, надо сесть, поговорить сначала по-людски, но, сука, не разжимаются у меня уже руки. Захапал, и нет никаких сил отпустить. Не могу я ее отпускать. Брать могу, а отпускать – нет. Нет такой долбаной функции организма больше. Наотпускался, наоставлял, хорош.

– Себя боюсь, Миша, – пролепетала моя инопланетянка, а сама вся обмякла, голову откинула мне на плечо, открывая доступ. А я и рад, уткнулся рожей, открытым ртом по нежной коже, зубами царапнул, языком заласкал и аж дернуло всего от тихого «о-о-ох!».

– Вдруг я… – Не полюбишь? Не сможешь все же с калекой? – Не понравлюсь тебе насовсем. Мы же… ох… не знаем толком … Ми-и-иша-а-а-а!

А это уже мои пальцы наглые под ее бельем. Без церемоний скользнул между уже мокрыми складочками в жаркую тесноту, сжимая щедрую полноту груди другой рукой, нацеловывая шею без остановки, и слова у моей Лены кончились, а ноги держать перестали. А и правильно. Ну их на хер сейчас эти все разговоры-сомнения.

– Узнаем, – только и рыкнул и, подхватив ее, уже ослабшую и на все согласную, понес в свою спальню.

Может, меня оттого так и торкает жестко, что моя женщина наконец будет в моей постели? Все по-настоящему теперь. Плевать на все. И на анализ невесть откуда выпершейся на первый план первобытности тоже. Надо, значит, нам сейчас так.

Раздевать нормально сил моих уже не было. Буквально вытряхнул жалобно что-то пискнувшую Лену из джинсов, прихватывая сразу и белье, и рухнул лицом между ног ей. И она запела мне сладко, выгнулась, открываясь сразу широко, отдаваясь разом, как только она могла. Отпихнул ее блузку вверх, забив на треск лифчика. Лизал, въедался в пряную, текущую соком мягкость, руками шарил, сжимал, а глазами жрал все, до чего не мог дотянуться, или что обласкать всего двух лап моих не хватало.

– Миш-Миш-Ми-и-и-иш! – задрожала мелко, заскребла Лена по простыне. Головой замотала, пятками в плечи мне уперлась, и в крик. Низкий, хриплый. Тот самый. Что мне как команда вперед. Как выстрел стартового пистолета.

И я стартанул. Штаны свои рванул, член, уже гудящий, как высоковольтный провод, выпуская, подхватил под коленями, чуть не пополам ее складывая, и вогнал себя. В нее. Разом. Так, что глубже никак. Только пропахать напополам разве. У меня перед глазами черно-красно заполыхало, мозг в кашу, член в раю. Лена снова в крик. Приняла. Стиснула. Обожгла. Каждый удар бедер – взрывное погружение в чистый жгучий кайф. А ее дрожь, сжатие, отклик – еще щедрая его пригоршня там, где и так уж и сразу было через край. А я все брал и брал. Она отдавала, а я загребал. Все мне, мое. Мало-мало-мало, бля-я-я, все-е-е-е! И меня порвало от этой чрезмерности. Не кончил – лопнул в пыль, расхреначило всего до полного ничего. И не соображая, не чуя тела, продолжал еще толкаться и толкаться в мою Лену, не в состоянии остановить сразу эти хаотично швыряющие меня внутренние волны. Пока совсем по ней не размазало уже.

Охереть. О-хе-реть! Новая жизнь, ты мне охереть как нравишься.

Глава 20