Питер Мариц - юный бур из Трансвааля

— И превосходно, — заметил гигант, сжимая ему руку выше локтя. — Очень бы плохо тебя рекомендовало, если бы не было этой жалости. Да, я постоянно тебе говорил: люди — везде люди, и люди — всегда люди. Вот мы год прожили среди зулусов, в чуждой обстановке. Но в основном и главном — это те же люди, что и мы с тобой, только темнее. Так же трудятся, так же печалятся при неудачах и радуются при удачах, так же помогают друг другу в невзгоде, иной раз чаще, иной раз реже, чем среди белых, так же способны на великодушие и на низость и так же чутки, когда с ними поступаешь справедливо, чем они, бедняги, не избалованы. О, если бы к внутреннему своему порабощению они были так же чувствительны и непримиримы, как к иноземному! И какой вздор эти сказки, распускаемые их врагами, будто черные не доросли до нормальных человеческих отношений, будто они вероломны, лживы и прочее! Вот тебе лучший пример — наши отношения с ними. Как они привязались к нам, как чутки были к малейшей услуге, к заступничеству за них, к справедливому и вежливому обращению с ними! Это и у нас, белых, наблюдается среди угнетенных слоев населения, но у зулусов это проявляется с особенной ясностью, потому что угнетение у них чудовищное…

— Да, господин Октав, вы правы, — прервал его Питер Мариц. —Я не раз замечал, что они готовы были последним со мною поделиться, и мне то и дело приходилось прибегать к хитрости, чтобы, не обижая их, отказываться от подарков, которые они мне приносили. Они, особенно женщины, жалели меня, как пленника.

— Так смотри же не забудь о своих словах и чувствах, когда ты вернешься домой.

— Нет, нет, господин Октав, никогда не забуду! — воскликнул юноша.

Он замолчал, внимательно присматриваясь к местности, через которую они проезжали. Долины сменялись холмами, степи — лесными чащами, но, в общем, путь их шел вдоль по долине реки Илангианга. Привалы и ночевки они делали либо в краалях, которые случались по дороге, либо где-нибудь поблизости от воды, у костров.

Шесть дней спустя они достигли уже пограничных аванпостов зулусских войск. Сопровождавшие их воины простились с ними и повернули обратно в Улунди, а двое друзей с Сирайо перешли границу и двинулись вперед. На аванпосте они узнали, что по ту сторону границы уже тревожно, повсюду рыщут английские разведчики, зорко наблюдая за передвижением зулусских армий. Путникам советовали соблюдать величайшую осторожность, чтобы не попасться в лапы к англичанам.

Обсудив все обстоятельства, они приняли решение — всем троим направиться прямо в Преторию: война могла вспыхнуть со дня на день, и переговоры зулусов с бурами не терпели ни малейшего отлагательства. Чтоб не быть захваченными англичанами, решено было двигаться только ночью, избегая большого тракта, а днем отсиживаться в лесах и ущельях. Это было небезопасно в смысле возможных нападений ночью со стороны хищных зверей, но иного выбора не было. Грустно было Питеру Марицу — оттягивалось его свидание с родными, о котором он мечтал, — но он ни словом этого не выдал. Правда, его брало сомнение, как последние отнесутся к тому, что он приведет зулуса в Преторию: пример Гумбати и Молигабанчи, которых только вмешательство Октава спасло от приговора бааса фан-дер-Гоота, был еще жив в его памяти. Пожив год с зулусами, а главное — убедившись, как нуждались они в содействии буров, он уже не разделял подозрительности сурового бааса, да и твердость Октава вселяла в него уверенность.

Целая неделя прошла, покуда они достигли Претории. Но тут возникло новое затруднение: как доставить Сирайо к кому-нибудь из членов бурского правительства? Черные не составляли редкости в Претории, но все же это было рискованно. Тут им помог счастливый случай. Когда среди наступившей темноты они, глядя на сияющие вдали огоньки города, совещались, как им быть, позади раздался конский топот и затем долетели звуки говора. Сирайо отступил на несколько шагов, припал к земле и сразу стал невидим, точно растаяв в густом сумраке. Минуту спустя группа всадников, ехавших неторопливой рысью, нагнала Питера Марица с Октавом. Это были пожилые буры в широкополых шляпах, невооруженные. Всех их отличала какая-то особенная осанка: простая, как у всех буров, но в то же время важная. Поровнявшись с путниками, один из буров придержал свою лошадь, чтобы она шла рядом со Скакуном, и, пристально вглядываясь в юношу, спросил:

— Ты, парень, кто такой будешь?

— Я бур, — почтительно ответил юноша.

— Вижу, что бур, но звать тебя как?

— Я Питер Мариц Бурман.

— Бурман? — раздался густой голос из группы всадников. — Любопытно! А ну-ка спросите его, кем он доводится Андрею или Клаасу Бурману.

— Сейчас, господин Жубер, — сказал первый. — Попридержи-ка, молодец, своего коня. Ты слыхал вопрос? Объясни нам, что ты за Бурман.

— Я сын покойного Андрея Бурмана, и племянник Клааса, — отвечал Питер Мариц, у которого сердце замерло, когда он услыхал, что одного из всадников назвали «господин Жубер». «Неужто это тот самый знаменитый Жубер, — подумал он, — о подвигах которого рассказывают столько удивительных историй?»