Питерская принцесса

– А что у вас висит на буфете? – Аллочка с любопытством кивнула на пришпиленный листочек, вырванный из школьной тетрадки.

Аня махнула рукой:

– А-а, это так, память о вчерашнем скандале. Я Машку в среду попросила вынести рыбные очистки в помойку, в пятницу чувствую – запах... Я на нее накричала, и она мне стишки написала.

О, я хочу безумно шить!

О, я хочу безумно штопать!

Перелицовывать плащи

Или латать протертый локоть.

О, я хочу слепить пельмень!

О, я хочу испечь шарлотку!

Мне блин раскатывать не лень,

Хоть он уже не лезет в глотку.

О, дайте, дайте пылесос!

О, дайте вынести помойку!

Я поцелую пыль взасос,

Устрою ей головомойку... [1]

Аллочка замолчала, и все рассмеялись. А Костя даже восхитился:

– Ну, ты просто Мастер и Маргарита. – Это была его любимая похвала.

Юрий Сергеевич погладил легко подвернувшуюся ему под руку светловолосую Наташину головку. Маша, на его взгляд, слишком долго была объектом всеобщего внимания.

Аня напряженно выпрямилась на зашуршавшие в глубине коридора тяжелые шаги Берты Семеновны. Как мышь, почуявшая кошачий запах. Володя Любинский поднялся, суетясь всем своим большим телом, Зина с Бобой и Аллочка с Наташей вскочили, как первоклассники за партами при внезапном появлении директора школы. Даже Гарик нехотя выволок себя из-за стола.

– Садитесь, – махнула рукой Берта Семеновна. – О чем вы говорили? Обсуждали авантюру с кино? Маша, имей в виду, Дед считает, что актрисы из тебя не выйдет.

– Что он может понимать, он уже старый, – вырвалось у Маши вместе с мгновенными слезами.

В рамках привычных отношений Машин ответ не был непочтительностью или хамством, хамства в этом доме не водилось. А если случалось, то будто вдруг залетел пришелец с другой планеты и уселся на кухне Раевских, отряхивая космическую пыль.

– Да, он уже старый. Деду, может быть, немного осталось, – отчеканила Берта Семеновна.

Она еще в жизни не оставила ни за кем последнего слова. И если била, то прицельно и наповал.

Маша вылетела из кухни.

– Ну, как твои дела, Аллочка? Как работается? – обыденно поинтересовалась Берта Семеновна. Она очень жалела Аллочку.

Через несколько минут примчалась Маша, розовая, с размазанными от слез черными подтеками под глазами.

– Разрешили! Дед мне разрешил в кино сниматься! Я попросила прощения! И ты прости, Бабуленька!

Берта Семеновна удовлетворенно кивнула.

Боба не сводил с нее восхищенного взгляда. У них с Гариком одна невнятная бабушка, живет в другом городе, они ее знают плохо. Та, своя, скучная, без всяких историй, а у Берты Семеновны – история, род, фамильные пожелтевшие фотографии. Боба стихи написал о Деде и о Берте Семеновне. Стихи стилизованные, будто детские. Там было все, чему полагается быть в сказке – во дворце жил царь в короне со своей властной царицей и внучкой-принцессой, и еще был сын – умный, ироничный, не то в ссылке, не то в опале. Стихи эти Боба не показал никому, даже Маше. Он и сам не мог понять, что в них такого личного, что человек оставляет только для себя. Объясниться Маше в любви ему было бы легче.