Плач

Меня провели обратно через Большой зал, а потом вниз по лестнице в сырые подземелья. Раздался тот же громкий звон ключей, те же скрипучие двери с толстыми решетками отворились, и меня под руки провели в центральный коридор, где за своим слишком широким столом сидел Ховитсон, огромный мужчина с неопрятной спутанной бородой. Стражники назвали ему мое имя и оставили меня на его попечение. Взглянув на меня, он на мгновение озадаченно поднял брови при виде недавнего посетителя, а ныне заключенного, но быстро надел свою обычную бесстрастную маску властности. Мне вспомнился тюремщик Милдмор, которого, по словам лорда Парра, должны были тайно вывезти из страны, и я задумался, как Ховитсон отнесся к исчезновению своего подчиненного.

Он позвал двоих тюремщиков, и они явились со стороны камер.

— Мастер Шардлейк, пробудет до завтра, предстанет перед Советом, — сказал им их начальник. — Поместите его к другим, в камеру для заключенных с положением.

Я знал, кто недавно сидел в той камере. Милдмор рассказал мне: это была Анна Эскью.

* * *

Меня провели по короткому, выложенному каменными плитами коридору. Один тюремщик открыл зарешеченную дверь камеры, а другой провел меня внутрь. Камера была точно такой, как рассказывал Милдмор: стол и два стула, а также приличные кровати с шерстяными одеялами, на этот раз три, а не одна — видимо, надзиратели принесли еще две, услышав, что нужно разместить троих. Впрочем, в помещении стоял тяжелый сырой запах подземелья, а свет проникал только через зарешеченное окошко под потолком. Посмотрев на голые каменные плиты, я представил, каково было лежать здесь миссис Эскью после пытки.

На кроватях лежали двое. Филип Коулсвин сразу встал. Он был в своей робе, воротник его рубашки под камзолом был развязан, а обычно аккуратная русая борода спутана. Эдвард Коттерстоук обернулся посмотреть на меня, но остался лежать. На инспекции картины я отметил его сходство с сестрой — не только физическое, но и в высокомерных злобных манерах. Впрочем, сегодня он выглядел напуганным, и более того — был одержим страхом. На нем была одна рубашка и рейтузы, и в его неподвижных голубых глазах навыкате, столь схожих с глазами сестры, было отчаяние. Дверь за мной с лязгом захлопнулась, в замке повернулся ключ.

Филип воскликнул:

— Боже милостивый, Мэтью! Я слышал, что вас приведут. Не иначе, это дело рук Изабель Слэннинг.

— Что они вам сказали? — спросил я у него.

— Только то, что завтра мы предстанем перед Тайным советом по обвинению в ереси. Констебль арестовал меня на рассвете, как и мастера Коттерстоука.

— И меня тоже. Это абсурд. Я никакой не еретик.

Коулсвин сел на кровать и потер лоб.

— Я знаю. И все же я… — Он понизил голос. — У меня есть причины бояться. Я был осторожен и не произносил ереси на людях. И Эдвард тоже.

— А ваш викарий?

— Насколько я знаю, нет. Если б произносил, его бы наверняка тоже арестовали.

Я кивнул: это было логично.

— Единственное, что связывает нас троих, — это тот чертов иск.

Эдвард тихо проговорил со своей кровати:

— Изабель погубила нас всех.

К моему удивлению, он свернулся калачиком, как ребенок. Странно было видеть это от взрослого мужчины.

Филип покачал головой:

— Боюсь, что вас схватили из-за подозрений против меня и Эдварда.

— Но эта жалоба Изабель в связи со сговором — смехотворное обвинение, которое легко опровергнуть! Конечно, нас не вызвали бы в Тайный совет по слову Изабель. Если только… — Я глубоко вздохнул. — Если только ее жалобой не воспользовался кто-то еще, кто-то, кто хочет от меня избавиться.

— Кто? — нахмурился Коулсвин.

— Не знаю. Однако, Филип, я был вовлечен, пожалуй вопреки собственному здравому смыслу, в государственные дела. В Тайном совете у меня могут быть враги. Но и друзья тоже — могущественные друзья.

Но почему на меня напали именно сейчас? Мой ум лихорадочно работал. Может быть, в конце концов наступил момент, когда некто, похитивший «Стенание», решил выставить его на свет? И допросить меня о том, как я пытался его разыскать? Я никогда не говорил ни с лордом Парром, ни с королевой, что будет с рукописью, если я ее разыщу, но я знал, что старый лорд почти наверняка уничтожит ее. Чтобы король никогда ее не прочел.

— Послушайте. — Я схватил коллегу за локоть. — Вы когда-нибудь определенно отрицали реальное присутствие Христова тела и крови в таинстве мессы перед кем-нибудь, кто мог на вас донести? — Я говорил тихо, чтобы не подслушал какой-нибудь тюремщик за дверью.

Филип широко развел руки:

— Учитывая то, что случилось этим летом? Конечно, нет.

— А вы, сэр? — обратился я к Эдварду, который по-прежнему лежал, свернувшись, на кровати. — Вы говорили что-нибудь, что могло оказаться опасным? Не хранили запрещенных книг?

Коттерстоук посмотрел на меня и проговорил скучающим тоном, как будто это не имело никакого значения:

— Я не говорил никакой ереси и отдал свои книги в прошлом месяце.

Я снова повернулся к Филипу: