Плач Агриопы

- Что-то горит, — констатировал Третьяков. — На западе. Километрах в пяти отсюда. В темноте разглядели бы лучше.

- Туда! Давай туда! — нетерпеливо потребовал управдом.

Пилот недовольно крякнул; птица легла на новый курс.

Павел, в тревоге, мысленно её подгонял. В мышцах и мыслях зудело: «Скорее!»

Скорее обмануться — ещё раз, — или убедиться в том, что огонь имеет к нему прямое касательство, а ему — есть дело до этого огня. Что лучше — и не поймёшь. Это как выбирать между гильотиной и электрическим стулом.

Вертолёт перепорхнул просеку, поле…

Вот тут Павел отбросил сомнения: места были знакомые. Даже с высоты. Даже в виде игрушечных пригорков и замков. В виде детских кубиков. Деревенские дома и садовые участки — те самые, мимо которых он проезжал дважды — сперва, впотьмах, за рулём, а потом — спозаранку — на переполненном местном автобусе.

По полю скакала лошадь.

Свысока казалось: подмосковная глубинка напиталась духом свободных прерий. Мчит по сырой листве, по увядшей траве резвый иноходец, не знавший седла, — и люди улыбаются ему вслед: а что ещё делать, не ловить же ветер! Но вертолёт прошёл совсем близко от лошади, и Павел понял, чем объяснялась необычная прыть: животное было напугано до полусмерти, будто вырвалось с живодёрни; двигалось неуклюже, то рысью, то какими-то заячьими скачками.

Павел узнал её — эту загнанную лошадь. Одну из тех, чьё дыхание согревало конюшню, сделавшуюся лечебницей для Еленки с Татьянкой. Это ей он давал корм. Это она касалась рук тёплыми губами, ела деликатно, осторожно. Управдом не мог рассмотреть толком ни масть, ни фигуру лошади, но твёрдо знал: это она. Покинула конюшню и, ошалев от ужаса, мчит по склизкому перегною. А на кого она оставила товарку — смешную маленькую пони с огромными лукавыми глазами? Отчего ей не сиделось в конюшне? И как обходятся без лошадиного дыхания больные?

- Сад горит. И пристройка! — выкрикнул Третьяков, — и Павел, до сих пор отказывавшийся видеть картину мира целиком, наконец, впустил в себя ужас, клокотавший под брюхом вертолёта; заглотнул крючок с ядом.

Людвиг добился своего: вымолил помощь, — вымолил приход крылатой машины с небес, — но спасатели прибыли слишком поздно.

Всё, что скрывалось за высоким забором поместья, было охвачено огнём. Горели яблони сада, горели фигурно выстриженные кусты, горел ветряк. Конюшня полыхала весёлым огнём и уже завалилась на один бок. Горел дом.

Впрочем, дом, выстроенный из кирпича и камня, ещё только начинал умирать. Его густо обступили люди. Павлу они казались чёрными — все, как один. Угольными силуэтами, тенями, контурами. То ли они и впрямь были опалены — прокоптились возле огня, вымазались в саже, — то ли злую шутку играло воображение.

Хотя даже веривший в тени управдом осознавал: существа, обступившие дом, — вполне материальны, не имеют ничего общего с безобидными призраками и бесами.

Они осаждали высокое помпезное здание.

Похоже, сперва попытались взять его штурмом, выломать парадную дверь тараном — на крыльце лежала массивная железобетонная шпала. Но дверь выдержала, — и нападавшие изменили тактику. Теперь они не рвались внутрь. Некоторые из них били стёкла окон первого этажа палками и кулаками; остальные — метали в цель бутылки с зажигательной смесью. Этакие коктейли Молотова. Свора была неплохо организована. Да и горючие коктейли — никак не заканчивались: значит, застрельщики всего дела готовились к штурму не один час, а может, и день.

Нападавших было немало — как минимум, десятка два человек, — может, и больше: некоторые одинокие фигуры держались вдали от заварушки, или попросту бесцельно бродили по полыхавшему саду. В полном соответствии с наблюдениями Людвига, некоторые производили впечатление физически крепких и неутомимых, другие же казались истощёнными до последней степени. И тех, и других будоражил азарт расправы; он гнал вперёд молодых, бодрых и боевых, он же удерживал на ногах изъеденных болезнью. Наверняка, все эти люди давно уже потеряли былых себя. Утратили последнюю связь с реальностью прошлого мира — мира законов, добрососедства и коммунальных платежей. Жажда крови толкала их на верную смерть — не от собственного огня, так от истощения последних телесных и душевных сил. Но в минуты травли, бойни, не бывает опасений, не бывает и мыслей — только ненасытная жажда. Оттого безумные не испугались зависшего над ними вертолёта. Они не выказали даже удивления.

Поначалу, когда Третьяков попытался рассеять их воздушной струёй и оглушить шумом винтов — казалось, его затея удалась. Нападавшие — прыжками, перебежками и ползком — отодвинулись от ураганного, почти осязаемого, столпа. Но потом кто-то поздоровей изловчился, швырнул горючую бутылку в летающую машину.

Ещё удивительней оказалось то, что он добросил свой снаряд. То ли был силён, то ли ярость придала ему силы.

- Горим! — Павел увидел, как стекло кабины лизнул огонь.