Плач Дантов

Она посмотрела в окно – деревья стояли, словно в огне, словно, души сожжённые огнём. Где-то далеко было солнце, – закат, ослепительно белый, сродни рассвету. Элен охватило это странное, родное уже, чувство – умирания… Что-то умирает в душе, когда заканчивается день, и что-то умирает в ней же, когда день начинается, новый день со старыми потерями.

Элен снова посмотрела на «Закат волка» – монстра зовёт Луна, (прошлое?). Монстр, словно вырывается из рук девушки, как будто удерживающей его – он ещё человек, ещё! Луна огромна, Луна печальна, Луна одинока, она зовёт: приди в моё одиночество, приди и слейся со мной, с опалово-белой бездной…

Глава 5

Он пошёл за Элен. Он всегда идёт за ней, когда её слишком долго нет.

Ноги устали, – ботинки разбились, и стали натирать пятки. Он терпел – он всегда терпит, не жалуется. Стыдно, стыдно жаловаться, а почему и сам не знает! Стойкий оловянный солдатик? Возможно. А может, просто – дурак!

Он всегда был таким… терпеливым? Или стойким? Придумал себе, что надо быть сильным, и был…

Он выпил кофе, надел, тёплую куртку, и пошёл, пошёл искать свою малышку. Осень встретила его неприветливо, холодком.

Джеррелл Миллс поднял воротник куртки, застегнул верхнюю пуговицу.

Не надел шарф. Он надевает шарф, когда Элен просит его об этом, когда сама оборачивает его вокруг его шеи.

Элен научилась вязать. Её это успокаивает – её это учит терпению и некоей сдержанности, – умению себя сдержать.

Вязать её научила Мари, жена Тима, тоже… женщина эмоциональная.

Закат умирал, – король в золотой осенней короне! Светил, ещё светил, как будто улыбался в агонии.

Элен, наверное, у Даны – она всегда убегает к ней, когда они не могут друг друга понять.

Джеррелл вспомнил «Куда бы я ни пошла,

Я – одна.

В небольшом кафе

Звучат песни для одиноких

Песни о прошедшей любви».

Они не могут понять друг друга, когда он погружается в себя, в своё одиночество и горе. Горе не прошло, прошли годы, а тоска не прошла. Тоска по дочери, по жизни с ней. Поэтому он… замыкается, отстраняется от Элен, и… она это чувствует, его скорбь, глубокую неизбывную скорбь.

Город почти опустел – все разошлись по домам, у входа в кафе, которое местные жители прозвали «салун», лежал старый пёс. Поднял голову, увидел его, поворчал, и завилял хвостом – одновременно.

Джеррелл улыбнулся.

Он осознал, что до жизни в Джефферсоне, у него не было времени поскорбеть о дочери. И сейчас оно пришло, время скорбеть, а Элен от этого тяжело, тяжело видеть его таким. Она не привыкла видеть его… в сожалении? Сомневающимся? Она не знала его как человека, которому свойственна рефлексия.

Внутренний голос сказал ему, – Объясни! Поговори! Скажи, что с тобой – что это не из-за неё…

Джеррелл вспомнил «– Прости! За то, что я, есть, а её – нет!».

– Нечего прощать, – Подумал он. – Ты ни в чём не виновата!

Он ощутил, что даже он сам не виноват – ни в чём, просто так получилось… нельзя было спасти, невозможно! Судьба? Да, а ещё – проклятие!

Если бы сейчас его спросили, какое из земных проклятий самое страшное, он бы ответил: сожаление, вечное сожаление!

Джеррелл закурил, опустил поля стетсона1 ниже, чтобы скрыть глаза.

Сожаление. До слёз – сожаление! Не боль уже даже – Элен утешила его сердце, – сожаление!

Он вспомнил, как Мортен Харкет2 поёт «Прикоснись ко мне.

Как же так вышло?

Поверь мне:

По телевизору всегда светит солнце,

Прижми меня

Поближе к сердцу.

Прикоснись ко мне.

И подари мне всю свою любовь,

Мне…»3

– Да, – Подумал Джеррелл. – Как же так вышло – даже не заплакать, слёз нет!

Глава 6

«Ты плачешь? Ответь мне, о мой принц Холодных снегов и Жемчужных туманов. Хоть на твоём лице, прекрасном, как цветущий кактус, нет слёз и сухи, как дно пересохшего озера, твои веки, но в глубине твоих глаз я вижу чан, наполненный кипящей кровью, а в нём – твоя невинность, и в горло ей вцепился ядовитый скорпион»

Она ушла, – вышла из дома Даны и Джона, чужое счастье… Чужое счастье давило. Элен поняла Джеррелла: одиночка, как персонажи Ремарка – неприкаянный принц! Паломник «чьих рук никому не согреть»!

Элен вспомнила, как читала Мельмоту-Агасферу:

Надену кожу вторую —

Чёрный вдовий платок!

Черную тень

Тень Тебя

Тень себя

Вот губы мои

Уставшие губы

Не забывшие, вкус твоих поцелуев…

Смерти мне, смерти! Избавленья мне!

Не плачется больше

Пойду на могилу твою,

уберу опавшие листья

Снег уберу, а потом весеннюю грязь

Вот платок, вот губы мои

Гостью страшную жду вся седая.

– Хорошие стихи!

– Тебе нравится?

– Да, – они о сожалении…

– Тебе грустно!?

– Я постарел, Элен, – мне страшно!

– Почему?

Они, странно – понизили голоса почти до шёпота, как умирающие, или влюблённые.

– Ничего не вернуть!

– Ты говоришь о Сандре!?

– Я всегда говорю о ней, – я как Серафимы4, говорю о том, во что верю!

Элен поняла:

– О любви!?

– «О какой-то жизни в себе»!

Элен смутилась и задумалась.

– Любовь, – любить – это ощущение «жизни в себе»?

Она произносила слова так взвешенно, словно боялась не понять, не уловить.

Он улыбнулся, – с нежностью к её душевному напряжению – к работе души!

– Один человек писал: все отступает перед выжатою из сердца истиной!..