Плачь обо мне, небо (СИ)

Старательно накрученные длинные локоны были выпущены на плечи, выглядывая из-под воздушной фаты, покрывающей гладко уложенные темные волосы, разделенные пробором на равные части, собранные сзади и украшенные флердоранжем. Два слоя молочного атласа колоколом легли на каркас из китового уса, своей шириной еще более подчеркивающий тонкую, старательно затянутую корсетом талию. Невесомый газ с тончайшими блондами** по краю, прихваченный слева букетиком шелковых цветов с сердцевинами в виде мелких круглых жемчужин, составил третью, верхнюю юбку, лишь чудом не перейдя в шлейф, от которого удалось отказаться в последний момент. Обрамляющее линию декольте и спущенных плеч широкое трехслойное брюссельское кружево, собранное крупными складками, резным краем нижнего слоя касалось локтя, корсажное украшение, врученное Императрицей к свадьбе, заняло положенное ему место в центре, на искусных переплетениях мерцающих золотом нитей, и невольно задержавшая взгляд на своем отражении Катерина ощутила подкатывающую дурноту; рука в длинной атласной перчатке потянулась к застежке ожерелья. Зорко наблюдающая за подругой Эллен тут же перехватила ее запястье, властным движением заставляя остановиться.

– Не смей.

– Оно… — бессильно заглатывая воздух, она неопределенно повела свободной рукой, — оно слишком роскошно для меня. Все это слишком роскошно для меня. Это платье, эти украшения — все это должно принадлежать кому-то другому.

– В любом случае, я выглядела бы роскошнее, — нарочно ввернула шпильку Эллен, тем самым вызывая слабую улыбку на лице подруги.

– Я счастлива, что ты сегодня рядом, — обнимая её, прошептала Катерина, едва сдерживаясь от новой порции слез. Она никогда не могла подумать, что способна столько плакать, причем, казалось бы, без особого для того повода.

Эллен только успокаивающе провела ладонью по дрожащему плечу будущей родственницы. Разве мог кто-то подумать, что в такой день она окажется в стороне?

***

Сколько раз она представляла собственную свадьбу? Сколько раз грезила пышным платьем непременно с серебряным шитьем? Сколько раз представляла тяжесть бриллиантовых ожерелий на шее? Сколько раз видела жениха сквозь тончайшую пелену фаты, сокрывшую её лицо? Сколько раз ощущала удушающий запах цветов, собранных в букет? Сколько раз беззвучно повторяла – «имам, честный отче, имам»?

И всякий раз думала – она будет ощущать себя счастливой. Запомнит каждую минуту этого дня, когда он, наконец, наступит. Будет рассказывать о нем детям и внукам, потому что этим днем начнется история её собственной семьи. Родится её собственный маленький мир.

Но ни разу не полагала, что все будет в таком мареве усталости.

Воск стекает по толстой свече, задерживаясь где-то в пышных складках салфетки, обернувшей её для защиты идеально белых перчаток. От кадила тянется дымок фимиама, от которого щекочет в носу и слезятся глаза. Или не потому ей кажется, что на левой щеке уже наметилась тонкая дорожка к подбородку? Где-то справа, даже не краем глаза, а почти самой кожей она видит Дмитрия. Спокойного. Счастливого. И самую малость взволнованного. Она даже может сказать, почему у него слишком гулко стучит сердце – он до последнего будет бояться её отказа. Даже если она еще вчера после исповеди сказала, что не шагнет назад у алтаря.

Он верил – она знала. Но он слишком долго ждал этого момента. Слишком сильно его желал. И не мог не волноваться.

Она видела это облегчение, осветившее её лицо, когда он узрел её, выходящую в сопровождении Эллен, заменявшую сегодня родителей, из своей кареты. И в тот миг защемило сердце от осознания того, что вряд ли она когда-то сумеет хоть немного оправдать его надежды. Хоть немного приблизиться к тому идеалу супруги, что он заслуживал.

Меж их руками, держащими свечи, едва ли больше пары десятков дюймов, и с каждым словом священника незримо сковывающие их узы все крепнут, но Катерине кажется, будто она стоит не в маленькой приходской церкви, а посреди заснеженного леса. В одиночестве.

И «Господи помилуй», что тянет хор после каждой фразы священника, не торжественное – так по покойнику плачут.

– Имам, честный отче, – друг за другом едва слышно их ответы: его, непреклонный, и её – срывающимся голосом.

– Не обещалася ли еси иному мужу? – громогласный голос священника проносится по её сознанию, и на миг внутри – звенящая пустота. Перед глазами та поражающая своим великолепием церковь Зимнего, пустая, утонувшая в полуночном сне. Губы размыкаются, чтобы принести обет образу Николая Чудотворца, а сердце уже опередило – сердце еще раньше поклялось не оставить.

Она не желает лгать, но то – иное. И потому тяжело сглатывает:

– Не обещалась, честный отче.

Пламя гаснет.

Вот только что ровно горело, ослепляя её напряженно смотрящие на священника глаза, и вдруг потухает, будто бы чья-то незримая ладонь легла на него. Обличила неверную.

По церкви летит волна шепотков. Встревоженных, испуганных. Ей прочат смерть, как когда-то прочили недолгий век Марии Александровне, потерявшей корону, но никто не думает, что свеча выдала её ложь.