Плачь обо мне, небо (СИ)

К этому дню они шли с детства. Зная, что он случится. Понимая, что не может быть иначе. Но оба ли они его ждали с одинаковым трепетом? Оба ли забывали как дышать, когда шли за батюшкой к аналою? Оба ли видели перед собой лик Создателя, когда над ними пели «Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!»?

Не уничтожили ли они все, вместо того, чтобы подарить надежду?

Ноги едва ли его слушались, когда Дмитрий приблизился к недвижимой супруге, судорожно сжавшей в руках тонкий шарф.

Он почти видел, как перехватило в её груди дыхание, стоило ему опуститься рядом на кушетку. И как напряглась узкая спина, когда он накрыл её ладонь своей. Она обернулась, и зеленые глаза, в свете четырех догорающих свечей кажущиеся почти серыми, поразили своей пустотой. Он скорее на бездумном порыве, нежели с какой-то мыслью, потянулся к ней – дотронулся до высокой скулы, отвел выпущенный к лицу локон. Совсем без каких-либо намерений коснулся сухих, искусанных за утро губ своими – и оторвался почти сразу, не в силах закрыть глаза на дрожь, что её пробила.

Будто она чего-то боялась.

– Прости, – единственное слово, вырвавшееся из её груди шепотом – то, что должен был сказать он. – Этот день меня выпил до капли.

Ничего не говоря, Дмитрий только притянул её ближе к себе, обнимая за плечи. И внутри нее разлилась благодарность, в следующий миг затопленная теплом и спокойствием, которого так не хватало с самого утра.

Она действительно желала этого брака. Действительно приносила клятву со всей искренностью.

Но не была готова разделить с супругом брачное ложе.

***

Италия, Флоренция, год 1864, ноябрь, 30.

Последние европейские города и страны перед недолгим отдыхом в Ницце – они пролетали перед глазами друг за другом что последние пожухшие листья, срываемые с усталых деревьев ноябрьским ветром. Южная Германия, Тироль, Италия – Николай едва ли запоминал их в подробностях, хоть и с неподдельным интересам совершал прогулки в каждом городе, где ему случалось остановиться. Вместе со своими спутниками он наслаждался музеями и театрами Венеции в последние дни октября, а в Турине был принят со всей пышностью, какую только мог устроить ему король, решивший выразить почтение к Наследнику Российского Престола торжественным обедом. И все же, то, что он видел до своего прибытия в Ниццу, где уже находилась Мария Александровна, поселившаяся на вилле Вермонт, смазалось и превратилось в едва осязаемый дым – радость от встречи с матерью затмила все.

Они не говорили друг с другом чуть меньше полутора месяцев, все это время общаясь лишь в письмах, что не могли передать и тысячной доли всех мыслей и чувств. А потому это свидание было что бальзам на душу: оторванный от дома, Николай искал его крупицы во всем. Мария Александровна же была целым островком в океане чужой земли.

Если бы только он мог чуть дольше находиться с ней или вовсе остаться на весь тот срок, что она планировала быть в Ницце, как того требовали врачи. Но увы – чуть больше недели, и корвет «Витязь» увез его в Ливорно, а после и обратно во Флоренцию. Европейский вояж – не праздный променад, как бы цесаревичу того ни хотелось.

Особенно остро он это ощутил, когда радужные мысли, что заполнили все, будто пугливые пташки, завидевшие кота с горящими глазами, бросились врассыпную, стоило уже позабытой боли вернуться. С самого сентября, той злосчастной ночи после маневров, он не испытывал этого ломающего кости чувства, уничтожающего всю воспитанную с годами выдержку. Забывая как дышать, он едва ли мог хрипящим голосом окликнуть графа Шереметева, чтобы тот помог ему принять вернуться в купе, а после выйти из поезда и добраться до гостиницы, не слишком привлекая внимание своим болезненным видом.

Всякий раз, когда спина давала о себе знать этими резкими, сверлящими болями, он думал, что теперь сможет совладать с собой, ведь не впервые, и почти всегда – одинаково: до испарины на висках, до гула в ушах, до холодеющих пальцев. Но лишь на несколько часов, в течение которых без конца меняется интенсивность и характер боли.

Однако всякий раз – проигрывал самому себе.

Старался никого не звать, старался не подавать виду, какие муки испытывает, старался держать. Но ломался. Выдавала мимолетная гримаса на обычно спокойном лице, выдавали напряженные плечи и согбенная спина, выдавали подрагивающие руки и скованные движения.

Ему бы хотелось верить, что все это – лишь «нежность тела», о которой так часто говорил отец. Тогда удалось бы однажды победить себя. Но даже всей его внутренней надежды на лучшее, всего его нежелания думать о дурном не хватало, чтобы отринуть тяжелые подозрения – все не так. Это не усталость. Это не слабость мышц.

И вряд ли это отголоски удара.