Плач третьей птицы

Оправдывать собственную дремучесть некнижностью апостолов не корректно: палестинские рыбари знали Закон, декалог, мир Ветхого Завета а главное, имели необходимо предваряющее встречу с Богом понятие о своей недостаточности и греховности[260]. Неприлично также козырять именами великих простецов, которых немало в святцах: нам ли сравниваться с теми, кого Господь просвещал Сам, чьё пламенное покаяние и аскетическое самоотвержение превышали резервы человеческого естества. Сегодня же варвары с мутным православием, сотканным из безграмотных цитатников, высокомерно презирают культуру: развлекаловка! – имея в виду те ее образцы, с которыми знакомы, и не подозревая, что культура есть обязательный фундамент нравственного и духовного развития.

Культура не совпадает с ученостью; культурный человек, в отличие от дикого, человек возделанный, обработанный этическим воспитанием, таинственно сознающий свое творческое задание, связанное с божественным предназначением; в таком смысле христианство является источником высокого духовного аристократизма; этот феномен выразила пожилая собеседница архимандрита Павла (Груздева): сейчас все грамотные, а культуры нет; а раньше грамоты не знали, а были культурными людьми[261].

Отказаться от культуры на самом деле невозможно; результатом становится грубая подмена истинных ценностей ложными, и место крещеной культуры, сформировавшейся в христианском обществе (советское время если и создало что-то оригинальное и бессмертное, то в тех же классических традициях) занимает дурное, низменное, поп-культура; безжизненная каменистая почва, на которой проблематично взрастить что-нибудь путное. Семя христианства не укореняется в таких душах, и веруют они тольковременами[262]; марсиане с Евангелием в руках и камнем за пазухой, ненадежные, безответственные и ленивые, неспособные путем ни молиться, ни трудиться, ни читать ни плавать, как говорили древние греки.

Во многих монастырях уже поняли, что ученье – свет: начинают с нуля, проводят простые беседы о нравственности, держат в библиотеках Диккенса, Достоевского и Чехова; устраивают концерты классической музыки и даже показывают шедевры кинематографа, не опасаясь разгула воображения. Искусство, ярко и выпукло отражая человеческое бытие, помогает увидеть и оценить нравственную суть поступков и отношений, которую мы далеко не сразу научаемся извлекать из Евангелия, никогда не отождествляя, например, полупьяного нищего у наших ворот с обобранным избитым евреем, которого пожалел самарянин.

Афонские греки, посетившие Санкт-Петербург, удивили местных монахов, попросившись на могилу Достоевского, где отслужили панихиду; оказалось, их старец обязывал своих чад читать романы нашего гения наряду со святыми отцами, считая, что именно Достоевский открыл миру правду о человеке… До степени вреда от художественного произведения надо еще дожить, обрести мировоззрение, стать личностью, христианином, а уж потом аскетом и исихастом. Бог, как известно, может и из обезьяны сделать генерала, но при одном непременном условии – пламенном желании самой обезьяны.

Искусство святости [263]

Пока поеживается в постели

Мое постыдное не хочу,

Упругим шагом приходит надо -

Молоденький веселый трубач.

Ю. Левитанский.

В миру я лучше жила, – вздыхала одна девица, – работала над собой… многие, обескураженные монастырским жестким распорядком, изнемогая от непривычных трудов и постоянного пребывания на людях, воспоминают былые успехи дома и удивляются, куда по приходе в обитель девались силы и, главное, энтузиазм с твердым намерением неуклонно расти, восходя со ступени на ступень.

Неофиты – великие подвижники, откуда что берется: еще вчера курила, перекусывала шесть раз в день, не считая конфет и мороженого, спала с десяти до восьми, всюду опаздывала, вечно летела, выбивая дробь высоченными каблуками, эдакое раскрашенное растрепанное чучело в полосатых штанах, и вдруг, сама себя не узнавая, каждый день в церковь, т.е. вставание в полседьмого, ни крошки еды до полудня, десятки поклонов, моления по иноческому правильнику, для чтения в метро псалтирь, о брюках или выйти без платка и помыслить нельзя.

И не то чтобы легко, но как-то само идет, по крайней мере без мук; Лествичник объясняет это явление тщеславием и самохвальством, неизбежно подпитывающими мирскую ревность; в самом деле, возможно ли никогда не удивить знакомых и сослуживцев постничеством и религиозным размышлением, мыслимо ли хоть в подкорке не испытывать удовлетворения от своих свершений, которые действительно случаются в начале, когда так важно загнать житейский сумбур в какие-то рамки, организовать время, подчинить привычный хаос четкому распорядку.