Плачущий ангел

На следующий день, раненько утречком я спешил в храм на Литургию. Ночью зима возвращала отвоёванные весной позиции, лужи замерзли, и лёд хрустел у меня под ногами. Наш огромный белый храм стоит на возвышенности, величественно выплывая из-за речки навстречу идущему. Как всегда восхищаюсь его красотой!

Вот я уже приближаюсь к калитке, и вдруг вижу всё того же учителя, лежащего в луже, с вмёрзшей в лёд головой, и неестественно вывернутой вверх окоченевшей правой рукой. Не Иван Иваныч, а чисто — убитый немец из военной кинохроники боёв под Москвой в декабре 1941-го…

Долго для нас оставалось загадкой, что же так тянуло к нам покойного. И только по лету, разбирая штабеля старых досок, мы обнаружили его схрон, в котором стояли ещё непочатыми две бутылки дешевой водки. Видимо копали ребята могилку, а рассчитались с копачами натурой, тогда, видать, и спрятал учитель свою долю у нас за храмом. Вот так и отдал Богу душу бывший педагог и интеллигент Иван Иваныч…

Удивительное дело, в храм придти человеку было стыдно, молиться стыдно, на колени встать перед святыми образами — не дозовёшься. А по канавам валяться — не стыдно, и от водки издыхать — тоже не стыдно. Какое, всё-таки, извращенное сознание — «человек греховный»…

Плачущий Ангел

Нет, что бы там телевизор не говорил, а кризисы нам нужны, очень нужны. Хотя бы иногда.

Ведь кризис — это по-гречески означает «суд», а мы добавим «Божий суд».

Бич Божий по нашим ледяным сердцам.

Может, хоть так, через желудок, понемногу будем обретать потерянный нами Образ.

Научимся смотреть друг на друга, и видеть в другом — человека, а может и сочувствовать начнем?

А то ведь все забыли…

Отмечали 65-летие снятия блокады Ленинграда. Дата значительная, Президент приезжал. Собрали блокадников, кто еще в силах, концерт им показали. Попытались на всю страну донести боль тех дней, да кто услышит? Разве можно понять блокадников, слушая по телевизору дневник голодной девочки, и ужинать, например? Да не поймем мы их, пока не испытаем голод на собственной шкуре. Сытый — голодному, как известно, — не товарищ.

Лечу по поселку. Мне дорогу пересекает молодая женщина, мусор выбрасывать идет. Пакет прозрачный, а в нем булка (батон по-московски) белового хлеба. Хорошо живем, — и, слава Богу, что хорошо…

Мой отец в семилетнем возрасте пережил голодомор на Украине в тридцать третьем. Дед мой крестьянствовал, мудрый был человек, молился постоянно. Может, это Господь ему и подсказал, он тогда весь хлеб закопал в огороде. Закапывали с бабушкой ночью, без детей, чтобы никто не проговорился.

Когда пришли те, кто унес всю пищу из дома, то в печи в казане каша была. А как уходили, так эту кашу один из них на пол опрокинул, а потом на неё ногой наступил.

— Зачем?

Сейчас там во всем москалей винят. Не знаю, но грабили людей — свои же сельчане, и брали не только еду, но и вещи, — все, что приглянется. С папы моего, семилетнего ребенка, безрукавку сняли. Только ведь Бог поругаем не бывает. Хоть и лебеду, и кору ели, но всей семьей выжили, а из грабителей и их детей никого не осталось. Папа не любит об этом вспоминать. Как-то на мои расспросы, ответил:

— Тогда много людей умерло. Утром встанешь, выбежишь на улицу, а по дороге трупы. Через наше село много людей шло в город, думали там спасутся. Как-то раз утром проснулись, а у нас сквозь штахетник рука торчит, как — будто просит, а человек уже мертвый. Людей ели. Не хочу все это и помнить.

Но если можно выкинуть что-то из памяти, но нельзя лишить памяти голодавшую плоть, — такая память укореняется в подсознании и становится частью тебя.

Я еще мальчишкой замечал, как кто к нам домой придет, кто бы ни был, — папа всегда предлагал гостям покушать. Как-то купили мы в одной деревне четвертушку туши свиньи, тогда с мясом было трудно. Набили морозилку, что-то засолили, а часть нужно было пускать в еду. Мама тогда нажарила целое ведро котлет. Мы их ели, ели…, смотреть я уже на них не мог. Говорю маме: «Не могу я их есть, надоели мне котлеты». Услышал папа, и повторил в задумчивости мою фразу. Не передразнил, а именно повторил, для того, наверное, чтобы понять. И говорит снова себе с удивлением: «Надо же — котлеты могут надоесть».

Ангел Прасковьюшка

У меня много лет была помощницей в алтаре — бабушка Прасковья. Редко мне приходилось встречать людей такой кротости и смирения. Из церкви не выходила. Молилась Богу — как с другом разговаривала, и Он её слышал. Помню, пришло время, и отказали ей ноги. Просит: «Господи, как же мне без храма? Помоги». Помолилась, встала и пошла в храм.

Затем новая напасть — ослепла. «Господи, как же мне батюшке помогать без глаз? Верни мне глазки». И зрение вернулось. Носила очки с толстенными линзами, но видела, и даже Псалтирь могла читать. Я называл её «мой добрый ангел, моя палочка выручалочка». До последнего времени, пока совсем не слегла, пекла просфоры. Когда уж совсем не смогла работать, сидела в просфорной, и пока другие работали, молилась.