Плаха да колокола

Повытряхивал он своих работничков из кабинетов и кресел на улицы, для начала заставил дежурить у крыльца и разбираться вместо него с жалобщиками, заодно и внимать, о чём шумят, кумекают. Вон их тени мелькают на самом крыльце. Приметные, в первых рядах те самые. Приказал он им не только доходить до сути, но и свои проколы, собственное дерьмо убирать. А всего страшней – его встречать поутру вместе с крикунами и выслушивать в глаза правду-матку. Нерадивцев не щадил, выставлял напоказ народу, учил, с кого шкуру драть.

Поступал так не по злобе. Опасался, чтобы не пришлось самому плеваться, как пришлось Муравьёву.

Ехидная усмешка пробежала по тонким его губам: чего-чего, а после тех мер шум покатился, непрошибаемые и те перестали кичиться, поняли: глаз Странникова зорок, скор на выводы и жесток он на расправу, хотя с виду мягкотел и интеллигентен. Пусть теперь шушукаются меж собой по углам, что пустобрёх он, сластолюбец, гарем развёл среди артисточек, с евреями в институте богему завёл, балясы точит, бегами увлёкся. Пусть посудачат за его спиной недоумки о его легкомысленных пороках. Сильным там, наверху, куда и он, дай бог, доберётся, тоже присущи некоторые слабости, которых они не стесняются. Переделать древнюю мудрость, так она звонче зазвучит – Цезарь вне подозрений! А его шалости по сравнению с проделками тех, наверху, – сущая потеха…

Докуривая и успокаиваясь, он остановился на перекрёстке в надежде отыскать урну, не подымалась рука швырнуть чинарик на мостовую. Не единожды гонял он хозяйственника, но толстолобому словно о стену горох его поучения. Одно твердит: это задача исполкомовских; знает, пройдоха, о его антипатиях к Арестову, пользуется ситуацией. Низка культурка людей, а город тонет в грязи. Поморщился, покрутив головой впустую, так и раздавил окурок каблуком. И пока зло глядел под ноги, опять ударила мысль о вчерашнем…

Как закончился вечер в доме свиданий у Алексеевой, он помнил с трудом. Свёл его на крылечко Игорёк Иорин, а далее в сознании пусто. Отрубило. Кое-что услышал от Марии. Утром жена с трудом растолкала его к положенному часу, а за чаем охала и ахала, причитая, что принёс его на себе незнакомый милиционер. Разместил на диване в прихожке и умчался, повинившись, спешил куда-то. Дуре остановить бы служивого, расспросить. Не барана приволок! Должен знать многое тот человек, да не дал бог разум бабе.

Всё бы ничего, не сказать, чтобы Странников особо опасался, но служивый – лицо подчинённое. Побежит к начальнику милиции, часу не пройдёт, узнает Опущенников, а он – известная рыбка, человечек Мины Львовича, ему непременно и сольёт. Копит на него компромат Мина, в глаза никогда не скажет и в столицу пока не стучит, но кто поручится, что будет завтра? Ножа жди в спину.

Вот по этой причине, пренебрегая головной болью, ранним часом Странников торопился в губком. Звонить домой Опущенникову не имело смысла, до рабочего времени тот булгачить Арестова не станет по пустякам, а раньше девяти-десяти сам Мина в губисполком не заявляется. Не по душе ему хозяйственную телегу тянуть. Его размах привлекает. Тоже мечтает о столице.

Толпу секретарь миновал успешно, подоспевший заворг Мейц отвлёк бросившуюся, как к отцу родному, старуху с полоумными глазами, кстати, рядышком оказался инструктор губкома Умнов, бочком оттеснил горланящего работягу, тянувшегося с бумажкой. Бумажку он взял, извинившись, что торопится, а там уже и дверь перед носом. Дежурный распахнул ему одному, не подошло ещё время остальным, а Мейц уже разъяснял народу про предстоящую конференцию, доклады. Мейц раньше других ущучил тактику своего нового начальника.

Потом уже у себя в кабинете, среди знакомого вороха бумаг на столе, не заладилось – долго не мог дозвониться до милиции, там разглаживали зады на совещании.

III

Вкушая заумные нотации, поматывал, словно лошадь от слепней, поникшей головой Турин. Изредка, при особо обидных фразах, вздрагивал, поедал злыми глазами сидевшего напротив человека. Не останавливаясь, без выражения тот растопырил костлявые локти, налёг впалой грудью на кисти рук и твердил, твердил, твердил почти одно и то же. И не было видно ни конца, ни края этой нервотрёпке. Исподлобья оглядывая рядком восседавших милиционеров разного ранга и должностей, он покашливал, прочищая горло, избегал задерживаться взглядом на ком-то отдельно. А те, словно по команде, шумными выдохами размеренно пускали дым папирос под стол, себе в ноги, кряхтели и ёрзали на скрипящих хилых табуретках.

«Ну зачем ты меня при них! – метались, сгорали в мозгу Турина молнии гнева. – Ну что при слюнтяях этих костеришь! С кем равняешь?!»