Пламя моей души

Проехав ещё с полверсты, княжичи, не сговариваясь, но удивительно одновременно, повернули по еле заметной в траве тропке в сторону, туда, где растекался латунью закат меж раскидистых — на полянах — и тонких, вытянутых — в самой гуще леса — сосен. Скоро начал бор редеть, подбираясь ближе к широкой Яруне. Повеяло от воды свежей, дурманящей расплавленную за день голову сыростью. Качался горячий воздух волнами у самого края её, смешиваясь с прохладными потоками. Кружила мошкара над остриями густой осоки. Квакали где-то в болотистой глуши лягушки. Тихо звенела река, словно трогала подвески на ожерельи Матери Земли.

Телега легко проехала среди широко расставленных сосен. Брашко остановил её, как выкатились на поляну, что полукругом раскинулась на дерновом берегу. Парни поспрыгивали наземь и принялись мерина распрягать. Спешились княжичи, встали, озираясь кругом и оставив своих коней спокойно гулять — далёко не убегут: наученные.

— Хорошее место, — Елица выбралась из повозки и встала рядом с ними, да чуть в стороне. — Но до Яруницы доехать было бы лучше.

— Завтра, — бросил Чаян.

Осмотревшись вдоволь, все решили, что лучше места для становища на ночь они не сыскали бы. Тут явно не раз уж останавливались путники или те, кто добирался в такую глушь из ближних весей: на охоте за зверьём или ягодами сладкими.

Справившись с телегой, отроки взялись расседлывать коней княжичей. Да те тоже бездельничать не стали: отправились собирать сушняк да валежник для костра. Да осмотреться в округе тож не помешает.

Елица прошлась вдоль берега от края до края поляны и вернулась к Боянке — помогать вечерю готовить для всех. Но та отмахнулась только:

— Пойди, княжна, искупайся, что ли. Жарко как было весь день. А я уж после.

Елица и хотела было настоять, да, признаться, больше всего на свете ей хотелось сейчас в прохладную текучую реку окунуться. Потому спорить зря с челядинкой она не стала. Авось ещё успеет вернуться до того, как княжичи веток для костра принесут. Она прихватила рушник и быстрым шагом прошла вдоль густых ивовых зарослей в сторону от становища: не на виду же отроков плескаться и не гнать же их прочь. Найти только местечко укромное, и быстро смыть с себя следы сегодняшней дороги.

Подходящее для купания место сыскалось скоро: всего-то пришлось пройти по высокой траве, что буйно росла в тепле и сырости, перепрыгнуть через подтопленный овражек и пробраться через молодую можжевеловую поросль. Раскинулась перед ней тесная полянка, зато хорошо укрытая со всех сторон от ветра и взглядов чужих.

Сонно посвистывали в ветвях иволги, звенели комары, осмелев к вечеру да у воды. Елица распустила поясок и сложила понёву на земле. Огляделась ещё раз и скинула рубаху, оставаясь и вовсе нагой. Ничего, никто сюда не сунется — не знают ведь и поостерегутся. Она распустила косы одну за другой — уж больно хотелось пыль да пот из волос выполоскать — и, медленно ступая по усыпанной старой хвоей траве, дошла до воды. Ступила на самую мель и замерла, тихо зашипев от того, какой неожиданно прохладной оказалась Яруна. Видно, питали её многие студенцы, не давая нагреться даже под щедрым нынче Дажьбожьим оком. Привыкнув, Елица пошла дальше, покрываясь гусиной кожей, вздрагивая и отгоняя мысли повернуть назад. Но как окутала вода живот, почти обжигая, она выдохнула и окунулась до шеи. Сразу стало хорошо. Яруна приняла её, точно дочь свою. Подхватила, обласкала. Рассыпались в стороны блестящими в закатном свете иглами мальки, щекоча руки и бока. Елица встала, упираясь самыми кончиками пальцев в слегка тинистое дно, и откинула голову, погружая волосы в воду. Ещё немного поплавав вдоль берега, она повернула назад. Вышла — и словно родилась только что — такая лёгкость наполнила всё тело. Наспех обтеревшись рушником, Елица натянула липнущую к телу чистую рубаху, достала из кошеля гребень резной и уселась на мягкую травку — влажные волосы расчёсывать. После принялась сплетать их в косы нетугие, чтобы и сохли понемногу, и не мешались. Распутывала она прядь за прядью, глядя в гаснущую вместе с вечерней зарёй даль, и сама не заметила, как напевать стала одну из песенок девичьих, что не раз затягивали они вместе с Веселиной в беседе на посиделках. Растекалась оттого горечь в груди, и сами собой подкатывали к глазам слёзы, да Елица гнала их — чего о былом вздыхать?

Она уже доплетала вторую косу, как вздрогнула слегка, заслышав будто бы тихий шорох в густых ивовых зарослях, что обрамляли тесную, словно обрывок платка, полянку. Замерла, насторожившись, но звук не повторился. Она обернулась, вытягивая шею: мелькнула как будто в переплетении ветвей светлая рубаха.

— Леден? — Елица привстала, даже забыв закончить косу.