Пламя моей души

— Травница здешняя. Живёт там давно вместе с мужем молодым, в избушке, которая от тех жриц ей и досталась. Появилась она там, как прошёл пожар, — Елица от тех слов поёрзала даже, а староста коротко взглянул на неё. — А просле замуж вышла, как убрались с наших земель велеборцы после сечи давней, что ещё здесь случилась. Наши ходят к ней. Она снадобья хорошие делает. Хоть и странная сама немного. И травы она, говорят, собирать ходит как раз к тому капищу старому. Мол, силы там особые.

— Так, стало быть, она нас проводить может? — одним только тоном укорил его Чаян за молчание намеренное.

— Может, и может, — тот пожал плечами. — Говорю же, странная порой. С придурью.

— Все они, бабы, со своей придурью, — хмыкнул Леден, продолжая сжимать пальцы Елицы своими.

Да она тут же их высвободила — и княжич посмотрел на неё виновато. Вот, значит, как! И её, верно, с придурью считает. Но вспышка негодования быстро угасла.

— И далёко до неё добираться? — спросила мягко у Макуши — тот едва не поперхнулся, словно не ожидал, что гостья велеборская нынче вообще хоть слово скажет.

— Да меньше полудня, — улыбнулся вдруг. — Но вы всё равно у нас оставайтесь до утра. Негоже на ночь снова в путь трогаться.

И верно, пока сидели рядились да слово за словом у старосты вытягивали, уж и смеркаться начало. Мало какой путник решит в дорогу выйти вечером: недобрый для того час. Придётся оставаться в здешних гостинных избах, что стояли на окраине веси, где и положено. Да и отдых, верно, не помешает, а там кто его знает, что ждать будет, когда доберутся они всё ж до капища старого и страшного.

Трапезу закончили скоро. Добрались почти до околицы пешком, ведя лошадей в поводу. Княжичей то и дело окликали с разных дворов: видно, знавались они с местными хорошо. Особенно с парнями молодыми, такими же, как и они сами. Да только у знакомцев их — заметишь, коли и не захочешь даже — семьи у всех, посчитай, были. Выглядывали жёны пригожие, с кем это их мужья здороваются. И детишки пробегали, бывало. И оттого, верно, братья становились чем дальше, тем всё мрачнее. Переглядывались смурно, словно мысли друг друга в этот миг слышать могли. Им бы сейчас самим о семьях своих заботиться, жён ласковых обнимать, а так уж их судьба сложилась.

И Елица вдруг ощутила отчасти вину за то, что с ними случилось, хоть и не родилась в то время ещё, как проклятие на них обрушилось. Потому как кровь несла в себе отцовскую, того, кто Сердца их лишил — со злого умысла или нет — и той, которая кровных братьев рассорила.

Скоро устроились они в избах, таких же приземистых, врытых землю слегка — так, что из сеней приходилось в хоромину по невысокому всходу спускаться. Непривычно в них было, сыровато и прохладно — от дыхания земли, что держала их в своих объятиях. Вечером вышли Елица и Боянка прогуляться по веси, пока не стемнело ещё. Прошлись по сумрачным тропинкам за околицей, среди дворов небольших, теснящихся боками друг к другу: насиделись в телеге-то почти за два дня. Да и тепло так было, чуть влажно. Юлил ветер меж изб, меж лип высоких и тёмных, усыпанных мелкими, сладко пахнущими цветками. Проносился он, трогая подол — и пропадал в сосновой чаще. Раздавались кругом из каждого дома голоса. И почему-то хотелось, чтобы всё у этих людей, добрых и, несмотря ни на что, неунывающих, стало хорошо. Чтобы чуть полегчало им — хотя бы на душе.

Вернулись Елица с челядинкой уже как стемнело почти. Пошли до избы старостовой неспешно, а там и дальше — до старых, гостинных — на другой конец Яруницы. Собрались в мужицкой парни местные: с княжичами поговорить-посудачить о чём-нибудь. Расспросить о многом. Да те их и не гнали, кажется. Слышался гогот громкий, разудалый, и всплески его то и дело прокатывались навстречу вдоль дорожки, пугая ещё не смолкнувших по вечернему часу птиц.

— Ты иди в избу, я посижу ещё, — Елица остановилась у завалинки опустилась на скамью.

Челядинка кивнула и быстро в сенях скрылась: дел у неё ещё много перед сном. Не хотелось торопиться внутрь, чтобы наступала ночь, а за ней утро. А там — встреча с травницей и дорога, может быть, последняя в этом пути затянувшемся к Сердцу. Страшно от того становилось, хоть и полегчать должно было. Елица опёрлась спиной на стену избы, ещё тёплую после солнечного дня. Прикрыла глаза, слушая дыхание приближающейся сизой тьмы: перешёптывание деревьев, стихающее посвистывание птиц, кваканье лягушек где-то в стороне, у бочек наполненных. Неспешный, словно рассказ бабкой кощуны перед сном, шёпот засыпающей веси нарушило поскрипывание калитки, неплотно закрытой: надо бы пойти, затворить лучше.

Елица и привстала уже — идти-то недалёко, как услышала и шаги чьи-то. А там и голоса: явственно мужской да женский, взволнованный, прерывистый. Мелькнули в полоске последнего не погасшего закатного света, что между изб падал, две фигуры. Остановились они вдалеке, соединились руками — и мужчина девушку в сторону потянул. Там-то и узнала Елица Чаяна, а подле него — Озару, смущённую, румяную: даже в сумерках видно.