Пламя над тундрой

Клещин с гордостью смотрел на своего бывшего комиссара. Кусочек шелка передавался из рук в руки и вернулся к Берзину, который сказал, пряча удостоверение:

— У моих товарищей такие же, с подлинными именами, но пока…

— Понятно, — остановил его Бучек и, чуть поколебавшись, спросил. — Ленина, Владимира Ильича, вам довелось видеть?

— И слышать, — добавил Мандриков.

Все подсели ближе к столу. Из кухни вышла жена Клещина. Она прислонилась к косяку. За тонкими стенами посвистывал ветер, но люди не слышали его. Мысли их были далеко, там, где по просторам России шагала советская власть… Люди слушали и видели Ильича…

3

Новиков тосковал. С тех пор как по совету Мандрикова Клещин поступил работать на копи, Николай Федорович оставался дома один и не находил себе места. Он часами сидел у окна, смотрел на лиман грустными глазами, думал о жене, мучился неизвестностью — что там с ней? Когда одиночество становилось невмоготу, Николай Федорович шел к Мандрикову в склад. Хотя здесь и нельзя было поговорить по душам, но все же можно было перекинуться несколькими словами.

Новиков не поступал на работу, Он ждал, когда Фесенко и другие товарищи разузнают, где находятся Чекмарев и Шошин, чтобы направиться к ним, передать задание обкома партии.

Утром, проводив товарищей на работу, Николай Федорович помог жене Клещина по хозяйству, потом вышел на берег лимана. Было тихо и даже как будто потеплело. «Наверное, к снегу», — подумал Новиков и вспомнил, что сейчас в родном Владивостоке стоит чудесная золотая осень с ее жаркими прозрачными днями, с чистым небом и ласковыми бризами.

Действительно, к полудню в воздухе замельтешили белые мухи, а затем, точно где-то вверху образовалась прореха, посыпал густой снег, мягкий, влажный. Он падал крупными хлопьями. Все вокруг становилось белым, исчезла грязь. Уродливые постройки приобретали какой-то нарядный вид. С веселыми криками носились дети. Вечно злые и голодные, собаки притихли. Новиков направился к складу. Войдя, он услышал веселый женский смех и голос Михаила Сергеевича. Николай Федорович с удивлением увидел, что Мандриков разговаривает с двумя молодыми женщинами. Одну из них, с грустными глазами и усталой улыбкой, он узнал: это была жена начальника милиции. Ее Новиков видел еще на «Томске». Вторая, с мелкими, но красивыми зубами, в которой он по одежде безошибочно определил жену какого-то коммерсанта, улыбаясь, кокетничала с Мандриковым и с шутливой обидой говорила:

— Ну разве так дам встречают, дорогой Сергей Евстафьевич? Где же шоколад, шампанское?

Мандриков заметил Новикова, легкая тень смущения и досады прошла по его лицу. Он кивнул ему:

— Я сейчас.

— Ах, вы заняты! Тогда мы уходим! Прощайте! — Елена Дмитриевна притворно надула губы, хотя ей не хотелось уходить от Мандрикова. Этот приказчик привлекал ее все больше и больше. И о нем она уже рассказала Нине Георгиевне, призналась в своей к нему симпатии.

— Служба-с, — утрированно подражая манере приказчиков, откланялся Мандриков.

Женщины вышли. Елена Дмитриевна, не замечая, что ее спутница как-то замкнулась, ушла в себя, оживленно болтала:

— Ну, Нина, видела? Правда, интересный? В нем что-то есть особенное, такое сильное, покоряющее, не то что Трифон…

Нина Георгиевна слушала болтовню Чернец и думала о Мандрикове. Было грустно и как-то пусто на душе, словно потеряла что-то очень близкое, дорогое. Она видела, что Мандриков и Елена Дмитриевна тянутся друг к другу. Нина Георгиевна остро почувствовала свое одиночество, с тревогой думала о своей жизни. Обижаться на Струкова она не могла. Он был внимателен, щедр на ласки, но по-прежнему был такой же далекий, чужой человек, как в то утро во Владивостоке, когда предложил ей ехать вместе с ним. Струков не открывал перед ней своей души. Какой же он человек? Этого Нина Георгиевна не знала. Она как-то уловила на себе взгляд его серых умных глаз, и все в ней замерло. Взгляд был равнодушный, словно перед Дмитрием Дмитриевичем была не она, а какой-то предмет. Она старалась уйти от тяжелых мыслей и тогда невольно думала о Мандрикове, с которым Нину Георгиевну связывало что-то радостное, светлое.

— Да ты меня не слушаешь! — перебила мысли Нины Георгиевны ее спутница. — Я тебе уже говорила, что собиралась уехать отсюда, лишь бы не видеть Трифона, но теперь мне не хочется уезжать. Нет, ты не подумай, что это пошленький романчик. Нет, нет! — Елена Дмитриевна остановилась у моста, посмотрела, как в черной воде исчезают хлопья снега.

— Я, кажется, влюблена, Нина. Глупо, но это так.

— Что ты, зачем? — с болью в голосе воскликнула Нина Георгиевна.

Это не ускользнуло от Чернец, но она истолковала настроение подруги по-своему:

— Тебя, наверное, шокирует, что он приказчик? Ну и что? Я хорошо знаю благородных. Трусы, слюнтяи!

Лицо Чернец стало жестоким. Она с яростью продолжала: