Пламя пяти сердец

— Все Побережье готово отдать жизни в битве против зеленокожих, — произнес Олдин своим звонким голосом. — Рыболюди неповоротливы и тяжелы, но их не так-то просто сбить с ног. У них мало разума, но его хватает, чтобы выполнить приказ. И они не ведают страха боли. Они будут сражаться, пока смогут стоять на ногах.

— И все же они не бессмертны, — заметил Прэйир, поигрывая мечом, который все еще помнил двух убитых им в поединках за Шерберу рыболюдов. — Вовсе не бессмертны.

От костров к небу все тянулись белесоватые полосы дыма, и низкий, торжественный голос желтоглазого Харзаса все пел неподалеку песнь Хвостатой матери, провожая в последний путь тех, кто погиб от острых зубов Шмису Амаш. Летающие над ними драконы изредка вплетали в эту песнь свои собственные слова, и тогда над долиной проносился протяжный тоскливый рев. Люди Побережья вздрагивали от этого рева и поднимали головы к небу, наблюдая за проносящимися над их головами детьми огня. Рыболюди же шли дальше, как ни в чем не бывало, пока не протекли меж воинов восходного войска, как вода меж камней, оставив после себя настоящих людей, и не сгрудились покорным стадом в дальнем конце лагеря, рядом с рекой.

Войска поприветствовали друг друга. Люди смешились с людьми, стали слышны радостные крики, звуки ударов нагрудников друг о друга, крепкая брань тех, кто узнавал о гибели друга или земляка.

Краем глаза Шербера увидела чужого фрейле в окружении своих близких. Он приблизился к Тэррику, тоже стоящему в окружении, и когда они обнялись, она заметила, как осторожно и бережно фрейле поднял правую руку. Похоже, он был ранен.

Мысли о том, что это может значить для нее, всколыхнулись в голове Шерберы разом, но тут фрейле отступил и, протянув здоровую руку назад, ухватился ею за плечо черноволосой девушки, доселе прячущейся в кругу его близких.

Шербера не могла ошибиться. Это была акрай.

— Завтра мы пойдем дальше, — сказал Фир, не двигаясь с места и тоже глядя на беседующих по ту сторону потухшего костра фрейле. — Нам надо убраться от реки, пока из нее не вылезло что-то еще, подобное этой... Амаш.

— Второй подобной ей на Побережье нет, — сказал Олдин, — но и второго, подобного Номариаму, тоже больше нет в мире под двумя лунами. Его имя останется в памяти Берега надолго. Наши забудутся и сотрутся, но Номариама, убийцу Шмису Амаш, будут помнить даже те, кто мог бы забыть.

Он говорил, как маг, сейчас, и голос его разносился над ними, и воины и маги войска, услышав эти слова, склонили головы в знак уважения и повторили вслед за ним:

— Его имя останется с нами.

Ей никогда не постичь его, проживи она хоть столько же, сколько уже прожила, и еще десять раз по столько, подумала Шербера, глядя на Олдина, чувствуя сжимающие ее ладонь тонкие пальцы. Теперь вряд ли даже Хесотзан рискнул бы назвать его постельным мальчишкой в глаза — нет, в восходном войске о нем говорили, как о целителе, способном заживить даже самую страшную рану, о маге, сила которого так велика, что ему даже не нужно оружие, чтобы защищать себя в бою.

Но Шербера помнила его плачущим вместе с ней посреди пустыни и смеющимся — с ней же, в постели, которая связала их по воле Инифри. Иногда она почти благоговела перед ним, а иногда, услышав сказанное кем-то из южан нежное «мэрран», обращенное к любимой, она вспоминала о его прошлом, и сердце ее переполняла щемящая тоска.

Прошлой ночью они трудились в палатке бок о бок. То одна, то другая лекарка выбегала из палатки, не в силах выдержать запаха паленой плоти и криков, и сама Шербера тоже несколько раз выходила наружу, подставляла лицо ветру и позволяла ему осушать слезы и унимать подступавшую к горлу желчь.

После сражений с зеленокожими Олдин обычно приказывал вырезать следы зубов, чтобы сделать края ран ровнее. Раны с ровными краями заживали лучше, и их можно было зашить, убедившись, что в них не проникла земляная лихорадка и зараза зеленокожих.

Но укусы Шмису Амаш были глубокими, и вырезать следы ее зубов было нельзя. Из них почти сразу же начал сочиться мутный гной, и Олдин заставлял лекарок снова и снова промывать их, до свежей крови, и только после — прижигать раскаленными афатрами и накладывать повязку.

И он промывал и прижигал наравне со всеми, и лицо его оставалось мягким и спокойным, даже когда взору открывалась страшная рана, из которой на него ярко-красными глазами смотрела сама смерть.

Уже к концу ночи, когда Белая мать стала собирать своих детей с небосклона, Олдин все-таки вышел из палатки и остановился в двух шагах от нее, глядя на розовеющий восход. Шербера как раз собиралась возвращаться обратно, когда увидела его, и в предрассветной тьме он показался ей странным: не человек Побережья, но и не фрейле, не свой, но и не чужой, не принадлежащий ни к миру, который уйдет, ни к тому, что останется.

Она не знала, что заставило ее подойти к нему и остановиться напротив. Молча Шербера протянула ему руки — и она не знала, что заставило ее сделать и это тоже.