План D накануне (СИ)

Языком он откинул верхушку зуба, стиснул челюсти, чтобы поднявшаяся кнопка сразу ушла, чтобы у них не осталось ни малейшей возможности помешать, предупредить последним, что у него осталось — взрывом.

Норд1671

30 января 1923-го года, когда в светлое время суток можно было видеть половину Луны, когда ещё был жив Ленин, в день первого милитаристического использования подводных лодок Германией, когда белый дым из трубы на фоне белого неба различался благодаря сизым теням в его собственных лакунах, в день учреждения в Москве должности обер-полицмейстера, когда из леса тянуло холодом, словно с залива Лох-Суилли, в день, когда пошёл ко дну «Вильгельм Густлофф», когда основали киностудию Мосфильм, когда профсоюзные лидеры наконец согласились на переговоры, но неожиданно пошли на попятный, и на фабрике забастовали с новой силой, в день выхода на русском знаменитой книги Чарльза Дарвина он пришёл в себя в белой комнате на серой стальной кровати, в месте столь чуждом всему, к чему он привык в интерьерах, что поначалу усомнился в собственной эго-идентичности.

Никто уже давно не задавался вопросом — почему просвещённый строй здешнего микрокосма вдруг оказался на грани нервного срыва? Структура отношений и ценностей, может, когда-то и охранялась здесь, возможно, кто-то и сейчас её охранял, принимая расположение составных частей своей памяти за актуальные новости, которые уже давно настолько усложнились, что их и узнать нельзя, но годы осмысленного и по большей части мирного протеста пока не подлежали окончательному прочтению и тем более толкованию; ничему окончательному. Искромётные и якобы воплощающие в жизнь идеалы поступки уже несколько лет никто не замечал, никто не отличал их от сна или должностных обязанностей. Никто в то же время и не понимал, какая конечная цель у того или иного действия; большинство было убеждено, что этого не понимает и субъект изменений. Вечерами они спрашивали друг у друга, насколько сегодня или вообще в последнее время радикализировался собеседник, кажется, действительно желая это понять и сравнить с собственным моральным падением или духовным взлётом. Когда спал весь мир, спала и «фабрика», при условии, что весь мир полностью не засыпал никогда. Навязчивость тем травли, как только доводилась до сведенья начальников, сразу сходила на нет, с уровня идеологических соображений до уровня ненависти к новичку в школьном классе. Какая-то там аналитика, существовавшая лишь в умах пяти-восьми общавшихся между собой стуком по трубам центрального отопления идеологов, перекладывалась на «язык широких масс» виртуозно расплывчато, блокированные фабрикантами единицы становились «взявшими паузу», их число выводилось лишь путём решения каждый раз нового уравнения, степень лёгкости усмирения варьировалась от «даже не стоит упоминания в итоговом протоколе» до «уставшие терпеть, они взяли штурмом приёмную Шелихова» в рамках одного и того же враждебного мирному несогласию акта, порицаемая колкими остротами, но при этом именно порицаемая архаика подходов властей преподносилась то как грань схизмы фабрикантов, то как угроза расколотить камнями все окна, не покидая своих кабинетов.

Он пропустил многое, но практически всё из этого утраченного для него навсегда — однообразное.

Делегация, вошедшая в палату через неизвестное время после пробуждения, больше напоминала разбойничью шайку, бюргеров эпохи романтизма, усвоивших готические идеи, смекнувших, что столько удивительных лесных массивов в сих землях не могут быть предоставлены человечеству просто так, ушедших в них, пропавших для всех, кроме друг друга, и вот теперь переминавшихся с ноги на ногу подле его ложа с затхлым после бесконечного количества ночей, когда его сжигал жар, бельём, с то появлявшимися, то исчезавшими колёсами, на которых, в свою очередь, то исчезали, то появлялись блокировочные колодки, на которых, в свою очередь, то появлялись, то исчезали капсулы со сжатым воздухом.