План D накануне (СИ)

До того уйдя внутрь, он возвратился, приблизил фонарь, доведённый почти до неонового свет керосина выхватил из тьмы медную ручку, торчавшую из середины, он нечто произнёс, они на него не смотрели, спустился к подножию, катионы в нём уже были на исходе, и вскоре могли начаться обмороки, отошёл подальше, почти поравнявшись с электрическим столбом, линия уходила вглубь леса, обвисшая, но жизнеспособная, посмотрел на освещённые лампой очертания — словно Африка и Карибский бассейн, конечно, не идеально, но это время виновато — ничего совершенного, кроме катакомб и госампира, с учётом сколов и наростов, по трём отрезкам и общим размерам, по длительности соединения меди с атмосферной серой, всё совпадало. Он помалкивал, пытаясь разобраться самостоятельно, через несколько мгновений неестественно хмыкнул, не оборачиваясь, пошёл к пещере, всё ещё растерянный, устало посмотрел ему в спину, он никогда не понимал охотников, это ведь теперь уже не добытчики, а нелюди, проклятые изверги, да ну, лучше вообще ни о чём таком не думать, не вспоминать, а если не видел, то не представлять себе глаза животного, пусть ещё не загнанного, а только срывающегося с места, в них уже всё нехорошо и отражается человек, какой он есть, во всей красе фактора.

Если бы его намерения не совпадали с тем, к чему их склоняли, с убогим приключением, которое, возможно, удастся вытянуть в полноценную элегию, освещающую последний путь последнего участника последней мировой войны, дело разрешилось бы значительно раньше. Среди пособников этих событий не было никого, кто мог бы подчиниться давлению под страхом смерти. Его пистолет, таким образом, являлся этаким первичным размещением информации о возможностях, но и уже тогда его номинальный вес и востребованность не совпадали. Как Аристотель считал софизмы «натаскиванием», так и он воспринимал потуги управлять им, даже посредством судьбы егеря, годившегося в сыновья и небезразличного ему, как не более чем намеренную фальсификацию материального мира со всеми его идеальными продуктами, такими как сапоги, шнурки, фляга, расчёска, чёрствый зефир, на которые он рассчитывал.

— Дорогие радиослушатели, перевалили ли мы экватор, спрашиваете вы? Да мы никогда его не перевалим; как вы сами-то думаете, перевалит ли когда-нибудь экватор экватор?; перевалит ли когда-нибудь экватор вулканическая деятельность?; перевалит ли его когда-нибудь обращение к дореформенной орфографии?; удар Апеннинского полуострова по Сицилии?; продолжительность неверного представления о механике мира? Вот и здесь так же. Эпистол у нас в подсумках завались, можем читать хоть до второго пришествия синих макарон или таракана-крестоносца, или кто там сейчас на вершине рейтинга по верующим? Ну вот, скажем.

Тамара, я люблю тебя, и открытый мною континент я назвал «Тамара». Тамара, ты бывала на Тамаре? Думается мне, вряд ли.

Конечно, следовало бы по всем законам мужской чести оставить это признание до нашей личной встречи, но боюсь, не скоро она произойдёт, а я больше не могу ждать и вынужден теперь открыть тебе свою душу. Тамара, я люблю тебя. Как легко пишутся эти слова. Теперь. А первый раз написались с трудом, потому что после Тамары я был несколько не в себе и позабыл, как пользоваться биромом. Но, как мне кажется, готов повторять их множество раз. Люблю, люблю, люблю, люблю… Люблю тебя, и как, дурак этакий, не решался признаться тогда, когда был мир и ничего могущего помешать нашему счастью не приходилось расследовать.

У вас в Ленинграде теперь жуткий холод, а у нас вроде как поздняя осень, хотя уже и февраль. Мог бы смотаться к вам, но подобное явление вызовет страх, такой, знаешь, инверсионный след не только от полёта, но и от дрожи людской. Снег идёт очень робкий, за ночь тает и новый ложится на листву и мятую гусеницами танков траву, а я не могу думать ни о чём другом, кроме как о порученном мне деле.

Я, Тамара, живу здесь хорошо, нас кормят и поят, даже чай даётся с двумя ложками сахара. Но, правда, только на ужин. Утренний пустой, из отжатой заварки. Режим у нас не такой строгий, и Андрюшка Севастьянов ночью даже умудряется сбегать в деревню, под которой мы стоим. Писать об этом можно, потому что цензура наших писем не проверяет, слишком далеко она, эта цензура, и слишком тупа, чтоб разобрать придуманный мною шифр.