План D накануне

После подслушивания в «Петербургских номерах» он явился в расположенный поблизости колодец двора, где передал рядящемуся нищему ночной горшок. Вскоре как снег на голову свалилась полиция с подборкой круп, произведя арест с отрывом от земли. Меж тем он был уже далеко, затаился и наблюдал, как Никол Чхеидзе бил Юлию Цедербауму под дых, заходил сзади и бил по яйцам мыском, казалось бы, это конец, но тот хрипел, а сам поправлял пенсне, прошёлся пальцами по стёклам, откатился в сторону и вскочил, выставив вперёд острый обломок флагштока, криво ухмыльнулся, но сам был весьма напуган, бес их знает этих меньшевиков, когда оба оказались в мгновении от схватки, он просеменил, ловко выпростал из рукава тонкий свинцовый смычок, ударил того, кто хотел укрыть от товарищей некую частную собственность.

Поспешил в лавку по продаже карт, где вступил в продолжительную перебранку с картографом, в конце посещения получив заказанную. От него колесом на Херсонскую, не доходя квартала до одноимённых ворот, стращал ещё одного так же и так же забрал. Обе вмещали в себя Солькурские улицы. Он расположился во внутренних пределах коммерческого сада «Ливадия» между Чикинской и Золотой и тщательнейшим образом сопоставил.

— Подвальная, Тускарная, Сергиевская, Дворянская, Мирная, Скорняковская, Ямская гора, Флоровская, Покровская, Авраамовская, Сосновская, — оба указательных пальца шли по линиям, голова поворачивалась от одной карты к другой. Наконец нашёл, что искал, и затрясся.

— Радищева, — возбуждённо прошептал он, — Радищева, получилось.

Вскочил, кое-как сложил и рассовал во внутренние карманы сюртука, едва не бегом кинувшись прочь, вероятно, на эту Радищева. Судя по картам, та помещалась поблизости, начиналась прямо от выхода из сада, от Золотой в сторону Московских ворот, на север, переходя в Мясницкую возле Садовой. Однако здесь не имелось даже пешеходной дорожки, не говоря уже о проезде для транспортных средств. Он затопал от ярости, замахал дубинкой, но от этого улица не появилась, а Л.К., которому он собирался заглядывать в рот уже до конца, ясно велел получить хоть с пылевых колец улицу Радищева.

Крыльцо сначала красное, а потом уже в крови, которая на белом камне словно не запекается, почить на глазах царской семьи, конечно, куда выгодней, возможно, потом причислят к лику святых; стрельцы упёрлись плечами в брёвна, те трещали, хотя, возможно, это были лица жертв бунта, случившееся уже почти официально объявлено таковым; трупы под Кремлём — их платформа, если нужна политическая, могут быть и ею, народ такое понимает, дело не в народе, тот в отрыве от земли, то бишь в высоких материях, некомпетентен. Он только что приехал из ссылки, ей-богу, хоть не возвращайся, неужели кому-то неясно, что Милославские — это рожи, срезы с тотемов, какие есть на Руси дьявольским промыслом и страдой пары картографов, а Нарышкиных отымели урезанным идолом древлян со скипидаром, каждый раз это так не вовремя. Теперь-то уже понятно — отъехав от Москвы и возвратившись, — что с русским мужиком надо прямолинейней, а клики при царе тут чересчур заносятся в стратегиях, простые мысли, озвученные в лоб, доказательства по желанию, в случае чего люди за ними являются сами. Теперь ещё думали, бунт это или не бунт, стрелецкий или красных кафтанов, народ, выходивший на крыльцо со стороны Кремля до конца в собственную смертность-то не верил, но Матвеев, поскольку вкусил невзгод вынужденного отбытия, был больше погружён в ситуацию, это же стрельцы, они встают под ружьё, и ими в случае чего могут пользоваться. Царевны позади него уже просто бабы и скоро завизжат.

Улицы немецкой слободы по блеску не шли ни в какое сравнение с московскими. Немцев он унижал в мыслях, однако уважал в них эту расположенность к порядку. Мефодий Дёмин, что также был Фёдором Зоммером, Францом Тиммерманом и иногда надевал личину Артамона Матвеева, к концу жизни наконец понял — Петра Романова ему не одолеть, не стать при нём делателем королей и не подбить просчётов. Его берегли все какие ни есть конспирологические общества, при этом не входя друг с другом в противоречие. Как он ни изгалялся в шпагоглотании, к чему имел возможности и талант, бороться против провидения был не в силах. Имея доступ к телу, бывая при Петре тремя сладкоречивыми дьяволами, причём двумя из любезного ему немецкого посада (в нём он и уничтожал себя теперь, в октябре 1689-го, под ранним снегом), он оставался в начале пути заказного убийства.

Вчера казнили Фёдора Шакловитого, это стало последним ударом по их интриге. Не то чтобы окольничий играл какую-то важную роль после августовских событий, скорее это трактовалось как очередной знак. Софья заключена в Новодевичий, лояльный ему Матвеев убит стрельцами, с Голицыным покончено, хоть тот и жив, Иван V оказался ничтожеством и сдался.