План D накануне

— Добрый дракон в полчаса с небольшим пронёс сэра Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья; потом широкою аллеею лип, едва начинавшихся развиваться, внёс его в самую середину королевства. Тут аллея лип свернула направо и, превратясь в улицу овальных тополей, огороженных снизу плетеными коробками, упёрлась в чугунные сквозные вороты, сквозь которые глядел кудряво богатый резной фронтон замка алхимика, опирающийся на восемь коринфских колонн. Повсюду несло масляной краской, всё обновляющей и ничему не дающей состареться. Двор чистотой был подобен паркету. С почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона, приказал о себе доложить алхимику и был введен к нему прямо в кабинет. Алхимик поразил его величественной наружностью. Он был в атласном стеганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа или в три складки, с трещиной поперек; словом, это был один из тех картинных алхимиков, которыми так богат знаменитый 8612-й год эпохи Межциркулумного государства. Алхимик Бетрищевуд, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится в русском человеке, набросано у него было в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты — великодушье, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем и, в примесь к этому, капризы, честолюбье, самолюбие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русской, когда он сидит без дела. Он не любил всех, которые ушли вперед его по службе, и выражался о них едко, в колких эпиграммах. Всего больше доставалось его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом, и способностями, и который, однако же, обогнал его и уже был придворным магом Солькурского губернатора, и, как нарочно, в сей губернии находились его самого поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку язвил он его при всяком случае, порочил всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. В нем всё как-то странно, начиная с просвещения, которого он поборник и ревнитель; любил блеснуть и любил также знать то, чего другие не знали, и не любил тех людей, которые знали что-нибудь такое, чего он не знал. Словом, он любил немного похвастать умом. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского химика-учёного, свершая нетребные иным, да и ему тоже, обряды, лишь бы затмить глаз. И не мудрено, что с такой неровностью в характере и такими крупными, яркими противоположностями он должен был неминуемо встретить множество неприятностей по стезе химии, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную магическую партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную, величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в мантии и колпаке — он всё тот же. От голоса до малейшего телодвиженья, в нем всё властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость.

Он начал посмеиваться, ещё когда было сказано: «с почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона». С произнесеньем «алхимик Бетрищевуд» хохотали уже все, в особенности Юсуп Маркович. Улыбался и англичанин. Между тем с ним делалось нечто невообразимое, он не мог остановиться. Хохотал как безумный, узревший глазами симфонию и её постигший, сгибаясь лицом к коленям и полу, что ему, с его болезнью сердца, строжайше не рекомендовалось. Кругом уже пребывали в оторопи, Щепкин, объятый недоумением более всех, хлопнул по спине, давая понять, что хватит, и в то же время осведомляясь, не хватит ли? Иессеев захлёбывался ещё какое-то время, но вот резко умолк, побледнел и повис руками и головой к полу, опираясь всем туловищем о колени.