План D накануне

Женщины взрывают психологические тесты, каждой нужна пуля, иначе никак, риккетсиозы любви, у них венчур и инциденты на каждом шагу, и матрицы боли, взвод таких дан раз и навсегда, его пополнение загадочно, их свидания с ухажёрами историчны, и до, и после войны, лепестки прилипли к гудрону на крыше, в одном стакане две соломинки, а в другом ни одной, расшатанные барные стулья, на плед разлилась шипучка, снизу трава, недельная норма улыбок, приклеенные на фалды букетики полевых цветов, пальцы застыли в стальных струнах, в платках и цветастых юбках с самыми пленительными щиколотками, на которые всегда встаёт, это сейчас они в плену, но однажды всё изменится, хотя их общая память, наполовину полипептидная, наполовину та, что нужно прошептать или увековечить помадой на зеркале, ещё долго будет поджариваться. Она была безупречна в тонких перчатках, с кобурой, черепом на пилотке, помахивала шамберьером и светила надменным взглядом, приметила его ранним утром в декабре 1939-го года, женщины с непривычки никак не могли построиться, как всё дальше и пойдёт — вытянутые в гармонии толпы и одинокие фашисты на ключевых точках, чем дальше, тем больше думавшие: участвуем либо в чём-то охуенном, либо в чём-то противоестественном настолько… однако вот они, эти массы у них в подчинении, свыше, и уже там точно знают нечто сакральное, либо им просто пока везёт, персонал вытянулся поглядеть, так им намекнул поступить Кёгель, ещё не вступивший в должность, но уже знавший, что его назначат, сейчас сновал везде, интересовался, много ли сюда уже согнали интеллигенции, в городах-то та уже почти исчезла, на него возлагались большие надежды, поскольку лагерь оставался пока совершенно не устроен, предстояло многое если не обратить в экзальтированную упоённость, то хоть отвратить от «Убей немца!».

С третьей недели декабря по Передней Померании распространился холод, их фиолетовая пустошь вдруг побелела, но вскоре оттепели раскололи её на «айсберги», избирательно вминавшие сапоги и спины в молескиновых палатках, солнце уже не проводило над ними столько времени, велели раньше закругляться, оры надзирателей делались трескучей, говно в сортирах задубело, и телеграммой им заказали рожоны, в пять утра привезли ещё женщин и сразу в чистом поле посадили на табуреты стричь, она смотрела на него, старавшегося не смотреть вообще, разве что в сторону озера, ожидая, не всплывёт ли из того нечто любопытное, может, какая обронённая авиацией штучка Эренбурга, что-то не имеющее отношение к фашизму, с которым всё породнилось, тогда она его и приметила, и вскоре после дня, когда подразгреблась с этими острожницами, а случилось это под Рождество, всяким из персонала празднуемое по своему подобию, но праздновали все, поскольку Кёгель отбыл в Берлин и потом по всем этим заповедным домам и бункерам, строившимся на плечах, на плечах, на плечах НСДАП, нанесла визит.

Третий день он наблюдал за неким Теодором, сейчас тот курил ещё с двумя возле разделительной зоны, делал вид, что ищет бумагу во внутреннем кармане, в спину уже пару раз влетели какие-то люди, у которых дня не хватало всё переделать, он почему-то понимал, что Т. — родственная душа, такая же жертва республиканского шуцбунда и его иностранных аналогов, оказавшийся здесь не из верности фюреру, тем временем уже бросавшему зигу вместе с духовенством — какой-то мистический вождизм, когда собираются подметать новый Берлин фасцией, бордово-зелёная рука из марширующих схем в шинелях что-то сжимает двумя пальцами, будучи изначально громаднее Сицилии и мыска башмака, да все уже согласны на легитимность политического насилия, только бы не это неудобство: в ком и не чаешь разглядеть синдикалиста, берёт и декларирует опору на широкие слои, не относящиеся к правящим классам, возможно и участие высших этатизмических фаланг, в иное своё настроение проникавшихся гуманизмом и желавших некоторым людям добра, трактуя его себе как вид модернизма, мол, лучшее для них — это подчиняться новому авторитету как авторитету ушедшему, так вот, такие силы могли и подстроить появление в германских концентрационных лагерях, ещё со времён Намибии, людей, пусть и тайно, но старавшихся сделать жизнь отдельных заключённых легче и уж точно не имевших намерений ухудшать обстоятельства никого, кто оказался в их власти, и подменять личный дневник на «Мою борьбу», пока те на работах.