План D накануне

Я и ещё двое, француз, который хотел стать американцем, и американец, который хотел стать красноармейцем, оказались заперты в трюме севшего на мель польского тральщика, а может, мы дрейфовали в туше кита, но лодка всё равно каждый раз нас находила. Сбежать представлялось едва ли возможным, никто не вынашивал плана стать, с учётом разлагающейся на дне начинки, очень мощной боевой, само собой, амфибией. Француз, жуткий упрямец, так и не назвал своего имени, зато сносно говорил по-каковски ни спроси. Он и сводил нас с американцем, оказавшимся славным парнем, переводчиком с древнегреческого. Он сам не имел склонности к разговорам, однако покорно переводил. Лингвистический вампир. В связи с неполучением гражданства он по сию пору был опечален дни напролёт, с не уходящей грустью в глазах. Лет около сорока, и знали мы про него только то, что он француз и что у него где-то там, в меже снятой оккупации, осталась семья. Это знание про его семью, сознаюсь честно, очень сильно помогало мне переживать плен. Я часто ставил себя на его место, а потом возвращался на собственное и понимал, что вы находитесь в относительной безопасности, фашисты вряд ли доберутся до вас, разве что колонну пленных поведут, а уж я, отвечая только за самого себя, как-нибудь выживу и вернусь, а один фашист затеряется и всё. Ещё очень сильно помогали разговоры с американцем. Для записи в Красную армию я посоветовал ему назваться Евгением.

Между тем, когда я пишу это, он уже объяснил, что нас троих собираются обучить в одной из диверсионных школ и забросить обратно, ну те самые инерции. Для того здесь и держат, ждут специалиста по таким делам. Чем-то мы трое приглянулись им. Учтите, меня такой способ поступления в фашисты не устраивал совершенно. В школе я мог узнать много способов, как причинить СССР больший вред, нежели по силам обыкновенному фашисту, а это не входило в мои планы.

Мы называли его Жаном, хотя я предлагал — Человек в железной маске. Он не возражал и отзывался в присущей ему меланхолической манере. Сгусток депрессии, я таких не люблю, но с тайной, таких я люблю.

Нет, всё-таки расскажу, знайте, что встречается самоотверженность и при дилеммах гражданства и его философии. Приобретение, оптация там, депортация ещё, может; другой вопрос, что надо мыслить шире, планировать на шаг дальше, сразу встраиваться в систему, вскакивать на должность, где твоя незаменимость бросится в глаза, превращать установку в ресурс, я вот и немецкого толком не знаю, а уже там настолько, что мне безразлично даже, кто кого победил. Биологическая раса и социальный миф о расе, подумать только, надо же так чутко реагировать на только лишь отзвук из-за завесы, в данном случае семантической, но для меня их до чёрта, я решил для себя бежать евгенических программ, такое предательство, я вообще-то здесь мечусь, родные мои, разрываюсь буквально, вы там готовьтесь, папка уже не тот, что прежде.

Сидим в трюме тральщика «Зигфрид», над нами немецкий офицер уже хрен пойми какой армии, все делают вид, что ничего не кончилось — смешно и грустно. Кормит нас дважды в день и дважды в день открывает крышку, чтоб мы посмотрели на небо и подышали свежим воздухом. Ах, как я хочу оказаться на его месте. Трюм, здесь нам повезло, имеет выходы в несколько помещений, и нужду мы справляем там, однако феторы всё равно добираются.

Предисловие совершенно необходимо, ведь из-за этого свойства — потребности писать и какать, всё и случилось. Как часто приходила лодка с едой, водой и прочим необходимым для нас и Клауса, мы не знали, однако она однажды не привезла ему бигудей, подтираться, что обнаружилось уже после. У француза с собой имелись страницы какой-то рукописи. Хранитель — вот какая у него была мотивация.

Ещё раз. Второй круг. Утром, в час неспокойного моря, он явился с автоматом и потребовал у Жана папку. У него вышла гигиеническая бумага, а от морской воды, которой он пытался ту подменить, на понятном месте возникло раздражение, такое, что он не мог даже нормально сидеть за обеденным столом в капитанской каюте. Жан не отдал, сказавши, что сам подотрётся ею, когда в Каскадных горах перед ним встанет вопрос, чем, рукописью или американским паспортом. Тогда надзиратель забрал его наверх. К своему стыду должен признаться, что фашист в моей душе завидовал и тогда, всё-таки этот натисоциализмус затягивает, меня и эта их ненависть к литературе весьма прельщает. Вниз бедняга был брошен уже мешком с переломанными костями, но творение осталось неприкосновенно.