План D накануне

— Обожди малость, Иеремия. Из солькурского профсоюза, председатель комиссии по мокрицам?

— Точно так.

— Прошу, прошу, давно вас дожидаюсь.

(Сразу узнаешь) он и сам это понял (кроме того, кольнуло острое чувство, что он уже встречал этого человека, и не при самых обыкновенных обстоятельствах; тогда он подрабатывал зловещим бородачом). Кинул ядовитый взгляд на Иеремию и вошёл в кабинет.

Внутри он сразу ударил ему в живот кулаком. Готлиб согнулся и потянул из рукава клинок, но прежде, чем успел пустить в дело, тот хватил его по спине в район почек и тут же по обеим ногам разом, он упал. На полпростоя решил не предпринимать попыток, сосредоточившись на обретении дыхания, вправду сказать, вышибленного.

— Поняли, за что? — давно заняв место за простым профсоюзным столом перед окном.

С трудом дыша, он начал подниматься.

— Нельзя лгать, что ты рудокоп и в профсоюзе.

— Да я, кажется… кажется, и не сказал, что я рудокоп и состою в профсоюзе, — просипел он, водружая сбитый котелок на голову. — Сказал лишь, что председатель комиссии…

— Оба знаем, что пиздёж.

Пошёл ты к дьяволу со своим гостеприимством, думал он зло, минуя согнувшегося к мешку Иеремию и выходя на декуманус максимус.

— Зачем приходили-то? — высунулся сзади из иллюминатора Зоровавель.

— Хотел спросить, не знаете ли вы, куда Елисей девал ту штучку, что привёз ему Андраш номер семь, — кинул он через плечо.

В то время он продолжал шпионить за домом братьев, только теперь с оглядкой на транспортное средство. Однажды видел, как то прикатило по известному адресу, резво вышли сразу оба. Карета уехала, они промыли собой расстояние, постучали в парадную дверь. Им живо открыли, сколько он мог прицелиться, в проёме мелькнул колпак, оба вошли, тот с бакенбардами, Лукиаша — последним, перед тем глянув по сторонам и позади себя, «как там шлицы на фраке». Такого он уже не стерпел. Немного выждал, злясь и обдумывая положение, решил тоже явиться к дверям и просто… как бы цинично это ни звучало… Когда оставалось две дюжины шагов, из-за угла выехало то ангельское ландо, остановившись перед крыльцом. Сообразил, что сейчас они выйдут, вернее всего, не одни — слишком мало почаёвничали в столь бесподноготном месте, и есть импрессия, что за кем-то заезжали. Он пристроился к заду кареты, за углом, дальним от входа, не показав и при таком падении зрения ноги за колесом. Вышли оба и один из карликов в боливаре только что из точилки. Когда экипаж качнулся в третий раз, он примостился на зады.

Топи стелились широким рвом перед замком, сочные, жёлто-зелёные, подёрнутые мхом и рогозом; то и дело слышались вскрики скрытых от глаз птиц. Озёрца воды сверкали под красноватыми лучами сходящего с зенита солнца. Потом во вспышках фейерверков.

Их всполохи вдруг разлетелись по всему ещё лиловому после заката куполу. Когда они обернулись, многие ещё расцветали, но многие и сходили на нет, оставляя убывающее пламя, тянувшееся вслед за звёздами, видоизменёнными падавшими на поверхность, способную их задержать. Они остановились и смотрели. Выстрелы всё не умолкали. Над мемориалом возникали всё новые и новые формы огня, того самого, которому поклонялись и на этой скале среди моря, сейчас уже покорённого окончательно. Особенности каждого отдельно взятого заряда, столь броско и драматично выставляемые напоказ, напоминали отголоски поистине большого взрыва, резкое и ограниченное до поры отдаление ярких, безупречных файерболов, охлаждающихся после инфляции. Каскады их ниспадали на фоне тёмных круч и глубоко синей сферической атмосферы, которая, если смотреть с другой стороны, наверняка, прозрачна, но в то же время сквозь неё невозможно увидеть фейерверки. Он вертел головой, реагируя на выстрелы в разных сторонах, сам не замечая, как увязает правым ботинком в топи. Он, оставаясь неподвижен, быстро пресытился чрезмерной щедростью и теперь погрузился в раздумья о природе данного шага в связи с выбранным местом и вообще с тем, что Нунавут кто-то нашёл в очередной раз.

— Идёмте, что же вы.

В центре висел самый раскрывшийся; по бокам, впереди и сзади сферы на пути к этому, все как одна искрящиеся сегментами пламени по кромке. Простые, вековечные фигуры, никаких замков или драконов, никаких бактерий под микроскопом, созвездий или портретов императриц. Скудную палитру извиняло количество сцинтилляций, сгорающих одновременно, однообразие, но монументальное, первобытное, тех трюков, скармливаемых всем, кто это видел. Они цвели и увядали, словно гигантские пальмы с проводами на каждом листе, словно взрывающиеся таблетки от экзотических болезней, словно поведанные впервые истории.